Татьянин день. Иван Шувалов

   — Эх, где наша не пропадала! — вдруг воскрикнул Алексей Разумовский, почти весь день до самого позднего вечера не проронивший ни слова и не притронувшийся к рюмке.

   — Пойдём все, как один, — проговорили Шуваловы, и с ними в согласии оказались Воронцов и другие, кто был посмелее.

   — Двое саней — у ворот, — доложил обрадованный Лесток. — Идём прямо к Преображенским казармам.

Елизавета и Лесток поместились в одних санях, на запятках стали Воронцов и Шуваловы. В другие сани сели Разумовский Алексей и Салтыков.

Когда подкатили к казармам, караульный ударил в барабан тревогу, сразу не распознав, кто в санях. Лесток тут же бросился к часовому и, отняв у него барабан, распорол кинжалом барабанную кожу.

Человек тридцать гренадеров, которых заранее успел предупредить Лесток, завидя пришельцев, бросились скликать товарищей именем Елизаветы.

Она тут же вышла из саней и, обратившись к гвардейцам, окружившим её, произнесла:

   — Знаете ли, чья я дочь? Меня хотят насильно постричь в монастырь, но я, дочь Петра Великого, имею все законные права на российский престол. Хотите ли идти за мною?

Дружные крики были ей ответом:

   — Готовы, матушка, идти за тобой. Всех перебьём, кто станет у тебя на пути!

Елизавета остановила их:

   — Если вы намерены пролить чужую кровь, то я с вами не пойду.

Это сразу охладило порыв солдат.

   — Я сама скорее умру за вас, клянусь вам на кресте. Но и вы присягните за меня отдать жизнь, коли это потребуется. Только ни одна чужая человеческая жизнь отныне не должна быть понапрасну загублена.

   — На том присягаем! — снова отозвалась толпа гвардейцев.

Все стройно двинулись через Невский проспект к Зимнему дворцу. Лесток распорядился выделить четыре отряда, коих направил к домам министров, чтобы их арестовать. Остальные, числом не менее трёх сотен, двинулись к Адмиралтейской площади.

Путь был не близкий, мешали сугробы, и люди заметно притомились. Чтобы их приободрить, Елизавета вышла из саней.

   — О нет, матушка, — сказал кто-то из шедших рядом гренадеров. — В лёгких туфельках — не по сезону. Давай-ка мы тебя понесём на руках!

Уже в самом дворце к шествию присоединился весь караул.

Перед спальнею правительницы она дала рукою знак остановиться и одна вошла в опочивальню.

На кровати лежали Анна и её фрейлина Юлиана.

   — Не с мужем, сударыня, проводишь ночь, а со своею любимицею Жулькою, — произнесла Елизавета и добавила: — Пора вставать, сестрица. Твоё время кончилось.

Спросонья Анна Леопольдовна сразу не сообразила, кто над нею стоит. Только совсем открыв глаза, она ужаснулась:

   — Так это ты? О Боже, значит, тогда мне был верный знак — лежать мне у твоих ног. Только об одном я тебя прошу: не разлучай меня с моей Юлианой и родным сыном.

Младенец находился рядом, в люльке. Он тоже проснулся, но не закричал, лежал спокойно и даже, казалось, тихо улыбался.

   — Ах ты маленький! — взяла его на руки Елизавета. — Бедняжка, ты ни в чём не виноват. Это другие должны держать ответ за всё, что с тобою произошло...

Родня её величества

Императрица! Одна бессонная ночь — и свершилось то, на что втайне — считай, почти всю свою жизнь, до нынешних тридцати двух годков — надеялась она сама, чего ждали многие православные россияне...

Утром двадцать пятого ноября появился манифест, который должен был растолковать всё, что произошло в Санкт-Петербурге и почему до этого дня в России был императором малолетний Иоанн Антонович, а теперь вот — дщерь Петрова.

Воззвание к народу — вещь тонкая, в ней всё надо вымерять не один раз, всё предусмотреть, чтобы за словами не проклюнулось вдруг в чьём-то разумении какое-нибудь противобожеское действо.

Но кому поручить составить сию наиважнейшую бумагу? Под рукою — всё те же, кто был с нею в ночи, одначе в сём деле требуется не безоговорочное решение не пощадить живота своего, а ум государственный, испытанный не в одном высочайшем предприятии.

Слава Богу, с самого утра явились, чтобы первыми присягнуть, фельдмаршал Пётр Ласси, другой фельдмаршал — князь Трубецкой, адмирал Головин. Прибыли и статские чины — канцлер князь Черкасский, обер-шталмейстер князь Куракин, генерал-прокурор князь Трубецкой, Алексей Петрович Бестужев-Рюмин и кабинет-секретарь Бреверн, самый доверенный человек Остермана, но не пожелавший теперь разделять незавидной участи своего милостивца. За манифест засели Бестужев с Бреверном и Черкасским.

Манифест вышел таким: