Татлин!

Город и храм, и крестьяне, завлекающие эльфа в башмак. Три сестры, и смерть в чертополохе и белой булке луны.

Он перечитывал «Овода» Этель Войнич и пил чай с шалфеем.

КЛАСС

Лисицкий и Мохой–Наж в 1922 году привезли Конструктивизм в Берлин. Революция последует за ним, говорил Татлин студентам.

Наблюдая за ними краем глаза, он сквозь дым от трубки рассказывал о Северини, Боччони и Балла. В метафизическом итальянском разуме красота и польза слились воедино. Он объяснял идеи Маха, скорость, звук. Только мы, русские, можем услышать эту музыку, говорил он. Наш отклик более красноречив, нежели итальянский источник. Наталья Гончарова видела гармонию винтиков и рукоятей. Малевич писал свое «Точило». Русская живопись становилась звонкой, динамичной, скорой, живой.

Наум Габо создавал скульптуры, звеневшие, точно натянутая тетива.

Малевич, говорил Татлин, рисует в своем воображении будущее. Я — вот будущее. Малевич — воздушный змей, а я — планёр.

Малечив был прав, настаивая на том, что если человек живет среди гармоничных линий, отвлеченных примеров баланса и правильной пропорции, он будет жить с чувством дизайна и соответствующей степени. Только мы должны следовать за ним с системой гармонических преимуществ.

Дом — это словарь. Город — язык. Каждая созданная вещь — конструктивистское утверждение, продолжающееся во времени. Петроград — роман на нашем языке с барочными официальными пассажами, военными трактатами и религиозными фантазиями.

Венеция наоборот — музыка. Она пахнет канталупами, кофе, вином, коноплей, мокрым камнем. Там нет ничего сгнившего от снега или расколотого морозом.

Они — сестры, Венеция и Петроград, оба выстроены на болотистых островах в море. Они — военные флоты городских кварталов.

Рельсами вначала пользовались лишь для того, чтобы спускать на воду корабли. Паровоз, усовершенствованная помпа для осушения шахт, стал помесью экипажа и парового двигателя Ватта. Существует биология машин. Пожените велосипед с воздушным змеем и получите аэроплан Блерио, но не без принципов бионики стрекозы. Даже локомотив сохраняет лошадиный галоп.

Стол — четвероногое.

Кентавр — вот первая машина. Египетские комбинации животного и человека были просто масками. Кентавр — не метафора и не актер, а разрешение сотрудничающих сил в идеальной структуре.

Дом — корабль, перевернутый вверх тормашками.

Пуни приклеил тарелку к столешнице и назвал это конструктом: кубистской гитарой. Но он может пойти и дальше. Он может определить полную луну в небе как кубистскую гитару.

На третий год Революции Татлин, Шапиро, Мейерзон и Виноградов выпустили манифест о грядущей работе.

Почва, на которой мы работаем, у нас не одна. Живописец, скульптор и архитектор заблудились в романтическом индивидуализме, придавая личное выражение искусству, которому следует быть общественным и общим. Живописец ухудшил свое искусство и потерял из виду собственный долг. Он укращает частные жилища, гнезда себялюбия. Архитектор разрабатывает монотонные ряды Ярославских вокзалов.

Однако, к 1914 году некоторые художники уже предчувствовали Революцию 1917–го. Мы приняли материал, объем и конструкцию как основание нашего искусства.

Мы, следовательно, не доверяем глазу и подчиняем его чувственность математике.

Малевич — старовер, хитрый богоодержимый славянин, безумный платоник, произошедший от византийцев, средневековый геометр. Мы согласны с тем, что искусство — модель для жизни. Он — ее чертеж, я — пила и молот.

Татлин сконструировал костюм — комбинезон для рабочих, удобный и изящный, теплый и безопасный. Он конструировал печь, стулья, носки.

ПОЛДЕНЬ

Ракетный корабль «Товарищ Тихонравов» стоял в молчаливой и бесконечной черноте космоса. Внутри полковник Базаров по латунным поручням подтянул свое невесомое тело к анероидному барометру, показания которого пробил на бумажной ленте серебряными щипцами, и заправил ленту в считывающее устройство Дифференциальной Машины Бэббиджа, чьи ореховые рукоятки и слюдяные реестровые окошечки поблескивали в нескончаемом полудне межпланетного света, в котором не было ни единой пылинки.

Цилиндр эдисонова фонографа наигрывал «Интернационал».

Полковник Базаров подплыл к телескопу, укрепленному в стеклянном носу корабля. Наклонная призма проецировала поле обзора на координатную сетку листа, прикнопленного к пюпитру. Здесь Базаров штангенциркулем замерил темный кратер Платона. Он был крупнее на миллиметр с небольшим. Он сверился с логарифмической линейкой и занес запись в журнал.

Он приближался к луне со скоростью, от которой на земле рябило бы в глазах.

Здесь же движения совершенно не чувствовалось. Он передвигался, как паук под водой. Гироскоп вращался в тишине.

Земля в окнах левого борта была сине–зеленым мраморным шариком, моря ее чернели и сияли. Атмосферные циклоны пятнали очертания континентов, будто карту засыпали кудряшками шерсти. Он различил Африку и яркий Индийский океан.