Тáту

— Ты мечтаешь о карьере великого спортсмена? — спросила у меня мама после беседы с детским тренером.

— Нет. Скорее хочу стать врачом или журналистом.

— Тебе плохо дома живётся?

— Нет. Я и так могу тренироваться два раза в день.

— Ты знаешь, пока у меня есть руки, ноги и ясная голова, я бы не хотела, чтобы мой сын рос в интернате, пусть и спортивном. Когда подрастёшь, надеюсь, ты вспомнишь.

Супруга описывала своего отца, как глубокого инвалида, который после криминальных разборок получил несколько ударов трубой и потерял рассудок. Я приехал к нему в больницу в ста километрах от Питера и ужаснулся нечеловеческим условиям. Вспомнился хлев, который сделал отчим в доме-времянке. Но здесь жили люди. Пусть и с безумными глазами. Я только третий год познавал азы врачевания, но мне стало страшно и захотелось во что бы то ни стало забрать отсюда этого небритого нестарого мужчину, который плакал над скудной передачкой с папиросами и не хотел отпускать мои руки.

— Я приеду, Валер. Не переживай. Ты же мой тесть теперь!

— Не бросай меня, Слава, Христом Бога прошу…

В интернат я устроился на половину ставки. Большее мне не потянуть. В месяц — десять дежурств в детской инфекционной, три наряда по курсу, остальные вечера — агентство недвижимости, где необходимо найти двухкомнатную квартиру.

Благо, что интернат находился в пяти километрах от Финляндского вокзала, и я спокойно мог по пути с лекций ещё и потренироваться. Платили немного, но зато кормили. Сосиски, помидоры, яблоки на ужин, манная каша с маслом и яйцом на завтрак, плюс два батона в одни руки за каждое дежурство. За последним пунктом чётко следила вневедомственная охрана и на КПП проверяла сумки работников. До меня доходили слухи, что многих сестёр ловили, журили, а рецидивистов увольняли. Но мне было не до местных сплетен.

Работа была несложная и давала возможность хорошо подготовиться к занятиям в академии и выспаться. Закрытое мужское отделение на сто пятьдесят коек, базирующееся в бывшей царской конюшне. Про себя отметил, что император очень любил четвероногих с наездниками и даровал им пятиметровые потолки с неплохой вентиляцией. После ухода буфетчицы с санитаркой я оставался наедине с пациентами. Не нужно быть психиатром, чтобы по лицу определить выраженность их безумия.

«Хроники… — кратко ответила на мой вопрос заведующая, — это от старых нейролептиков всё… Новые только появились. Нам вот по лендлизу пришла партия рисперидона. Будем пробовать заморское чудо…»

Был ещё т.н. старшина из пациентов, который руководил уборкой и за это получал бонусы в виде хлеба, кефира, сигарет и прочих вольностей. Юркий, подвижный и весьма развитой мужчина, который всегда улыбался и при этом быстро отводил глаза. Он знал все больничные сплетни, так как был единственный, кто гулял в парке.

— Вы знаете, вчера со второго отделения санитара увезли после дежурства в Мариинскую больницу? — прошептал он.

— Напился что ли? — спросил я у него, заполняя журнал наблюдений.

— Нет. Гангрена члена… Говорят, что утром нашли его без сознания с веревкой.

— Чего не бывает на женском отделении…

— Какие задачи на сегодня, шеф?

— Как обычно. Взлётку моём и генералим пятую палату…

В мои задачи также входило описание трёх десятков человек, измерение температуры тем, кто оказывался в санпропускниках, выдача и раскладка утренних таблеток.

Санпропускник — это ванная комната, где лечили всех инфекционных и температурящих, так как город боялся забирать наш контингент в свои пенаты. Методы были весьма архаичные и отличались от того, чему обучали в Альма-матер.

— Всем срущимся ставим клизмы с марганцовкой… — напутствовала меня старшая сестра во время очередного инструктажа, — всех вшивых бреем наголо, купаем в дусте и заворачиваем в керосин…

— А женщин тоже?

— С ними индивидуально. Всё ж сотрудницы наши, хоть и бывшие.

Я не переставал удивляться контрасту. Меня учили одному, требовали другое, а на поверку выходило третье. Мне хотелось спросить у этой умудрённой жизнью медсестры: Чем продиктована забота, что две слегка дементные дамы находятся в мужской палате? Я замечал, что их хорошо кормят, как и двух толстых малоподвижных гермафродитов, лежащих неподалеку, но по опыту работы в больнице для заключённых помнил, что интерес наказуем увольнением. Лишь когда один из них по кличке Аня умер, мне пришлось раздевать его и осматривать тело с синяками на молочных железах.

— Ты опять опоздал, медбрат! — прорычала сдающаяся дневная медсестра, — я из-за тебя в который раз не успела на электричку.

— Извините, всего на десять минут… ребёнок заболел, скорую вызывали.

— В гробу я видела тебя и твою семью… в белых тапочках.

— Ах ты, сука! — не удержался я и слегка встряхнул её за плечи.

Она не упала, а от неожиданности позеленела и прошипела:

— Я доложу на тебя рапортом директору… Я пойду в академию, я сделаю всё, чтобы ты не стал врачом…

Главврач был поклонником творчества Тараса Шевченко, и мы поговорили с ним, как отец с сыном о литературе, жизни и работе: