ТАТУИРО (HOMO)

– Что перестанет? – удивилась Наташа, внимательно глядя на Ники. Тот вытер лоб, сверкнув дорогим кольцом. Похоже, волновался.

– Все перестанет! – крикнул вдруг. Губы его затряслись, – все, скотина, все, пусть он ослепнет, падла!

– Господи, Ники! Не впадай в истерику. Чего ты хочешь?

Сеницкий швырнул под ноги сумку и, горя на девушку черным взглядом, запричитал, сжимая колени побелевшими пальцами в такт словам:

– Ненавижу паскуду, ненавижу! Я не жрал, не пил, блядей не трахал, из грязи я… вылез, сам, поняла? Работа, контракты. А он, свалился на мою голову, все может, все-о-о может, только ручкой пошевелит и все – ему! Мои заказчики только о нем и говорят, ах, новая звезда столичная! Я два года! На одних плавленых сырках! А он – откуда? Только что! Нельзя так!

Консьерж замаячил совсем рядом, прислушиваясь. Наташа улыбнулась неловко. Смотреть на Ники было стыдно:

– Успокойся. Он тебе не соперник. Твои заказчики и твои, извиняй, бляди, при тебе и останутся. Не нужны ему, Коля, твои контракты.

– Да? – Сеницкий пнул ногой сумку, – так ты сделаешь?

– Что сделаю, что? – крикнула Наташа, – ты отупел от жадности совсем? Не слышишь? Что я могу? Убить, что ли? Ты, дурак, пойми, его только смертью остановить можно. Да и не соперник он тебе, – поймав себя на том, что повторяется, Наташа махнула рукой, – эх…

В окно постучали. Она рванула стекло вниз:

– Что вам?

– А ну, чего вы тут стоите, дамочка? Нам тут разврата не нужно, – задышал привратник, мешая зябкий ветерок с винным духом и чесноком.

– Мы разговариваем!

Наташа попыталась закрыть окно. Но мужчина держал клешневатыми пальцами край темного стекла:

– Ты что думаешь, пакостница, ежли вырядилась, так тебе везде? Не-ет! Я милицию сейчас! С-стоят они тута, знаем мы вас, чем займетеся! У-у, падлы раскрашенные… Пидараска!

Наташа, заплакав, дернула ручку, окно закрылось. Рядом что-то бубнил Ники, уставившись на свои колени.

– Слушай, псих несчастный, – вытирая слезы, распорядилась, – вали из моей машины. Мне еще не хватало в милицию с тобой попасть. И со снимками твоими.

Сеницкий деревянно нагнулся, подобрал сумку, лапая неуклюже, тащил из нее пакет, из пакета сыпались скользкие отпечатки:

– На, на, посмотришь. И подумай! – последнее слово взвизгнул угрожающе и выскочил из машины, топчась по ногам консьержа. Набрал воздуху в грудь и обложил пролетария высококачественным матом, длинно и с наслаждением.

Наташа снова завела машину. Дверца распахнулась:

– Мне Альехо звонил. Три дня назад. Спрашивал про твоего Витьку. Интересовался!

Сеницкий захлопнул дверцу и пошел, опустив голову, к своему автомобилю, рукой отталкивая наскакивающего консьержа.

Наташа ехала, смаргивая слезы, напряженно стараясь уследить за дорогой и за поворотниками идущих впереди машин. Уехать! Все бросить, уехать! К чертям!

"Кчер-тям-кчер-тям-кчер-тям", согласно пищал сигнал на поворотах, мигали в глазах зеленые и красные колючки светофоров.

На перекрестке ткнула пальцем в мобильник, прижала к виску:

– Алло, Витька? Ты можешь все бросить на пару недель? Ага, командировку я тебе выписываю. Нет, не реву. Нормальный голос. Давай! На рыб посмотришь. Где-где – в Красном море! Айда! Я тебе из парикмахерской еще перезвоню, целую, мастер!

Бросила телефончик на колени.

– К чертям, – сказала зеленому огоньку светофора, – а Коленька-Ники поуспокоится пока.

И подумала с тоской о том, что Ники может не только ее попросить, чтоб Витька – перестал…

Глава 17

– Ты заметила, Натка? Мы с тобой все время куда-то едем. Метро, машина…

Витька искоса посмотрел на девушку. Натка кивнула стриженой головой. Совсем другая. Девчонка совсем. Короткие прядки, высветленные в помощь чужому солнцу.

– А сейчас еще и полетим. Ты давно летал, Витька?

– Что?

– В самолете, говорю, давно летал?

– А, в самолете. Давно, – отвернулся и стал смотреть на мягкий серенький денек.

– Когда?

– Ну… Пацаном еще. С родителями к бабке летали. В Архангельск.

– Не злись, – Наташа толкнула его локтем, засмеялась звонко и быстро.

– Я и не злюсь. Это ж вы, чуть что, сразу в самолет. А мне – куда летать? Везде поездом доеду.

– Ох, Витька, через пять часов – море. Хочешь моря?

– Хочу.

Не нравилась Витьке ее веселость. Слишком быстро отвечает. Слишком звонко смеется. Но позже спросит, пока что просто едут. К воде, рыбам и безделью. Будет время спросить. Но – не нравилось.

Мокрый день ходил на мягких лапах. Спрятав коготки холода, грустил о прошедшем лете. Уж и забыл про то, что была жара, уставшие щуриться глаза, пыль – скрипом на зубах. Сейчас – теплая грусть, следом за которой придут первые злые морозцы. Но сначала будет маленькая злость ледяных длинных дождей. Потом большая злость рваных ветров. И только потом уж – белый смех снега. Придется перевернуть кладовку, достать старую дубленку (ценность, от отца, чем дольше носишь, тем уютнее) и спрятаться в ней до весны. А что еще остается делать?

Еще можно улететь в лето. Деньги равняются лету зимой…

В самолете болтали. Вот уж эти женские штучки – постриглась, покрасилась и стала другая, даже ведет себя по-другому.