ТАТУИРО (HOMO)

– Иногда, есть, – согласилась Ингрид, – а иногда пусто. Если совсем будет плохо – будем без яхты. Понимаешь? Будем жить.

– Ну-у… не пропадете, значит?

– А ты?

– Что я?

– Пропадешь? Нет, скажи, ты пропадал? Чтоб совсем?

Витька добросовестно повспоминал.

– Н-нет, – сказал удивленно, – хотя, да! Один раз. В степи, ну, там история была. Махнул рукой на себя, да. Подумал, умру и ладно.

– Умер?

– Нет, как видишь. Повезло.

– Повезло!… – Ингрид рассмеялась. Указала рукой в сторону Наташиного смеха:

– Иди. Туда, на палубу. Я принесу кофе. Завтра целый день и вечером вы в отеле. вечеру придем к вашему отелю. Все взяли, что ваше – деньги, документы. Ваш гид знает. Никто не ищет.

Витька покивал и медленно двинулся в узкую дверь – к солнцу и смеху.

Наташа стояла у штурвала, смеялась, рукой придерживала короткие прядки, но без пользы – ветер отбирал и кидал в лицо горстями. Большая фигура Германа, изгибаясь вокруг, оберегала, направляла движения ее рук на полированных рукоятках. Яхта рыскнула, смех разлетелся над сверканием ряби.

Оба одновременно повернулись. Витька, уцепившись за что-то рукой, смотрел на двоих, ждал ревности. Как-то не шла. То ли повода не было – слишком по-братски смуглый красавец обращался с Наташей. То ли – не его ведь девушка, в конце-концов.

Отвлекся, во все глаза смотря на цветную татуировку Германа. Пошевеливаясь при каждом движении мышц, по ноге, бедру, вокруг поясницы, припала головой к груди, устремив взгляд наискосок чуть снизу в лицо хозяина, текла по смуглой коже. Вспомнил, как вчера, перед танцем, касался рукой этой змеи, передавая затем прикосновение своему зверю. Сейчас, надо ли так? Понял, не надо. Там – ритуал. Здесь – жизнь.

Художник оставил Наташу, подошел, улыбаясь, подал руку для рукопожатия. Витькиной змейке – улыбнулся. И стал говорить по-английски, быстро, весело, размахивая длинными руками, меняя выражение красивого темного лица.

– Наташ, – беспомощно воззвал Витька, – че он говорит? Не понимаю я ни хрена!

– Учиться надо было в школе, Витенька!, – отозвалась Ната, держась за штурвал, – вот Герман будет меня кадрить, а ты и не узнаешь…

– Я увижу, – мрачно пообещал тот, и уселся на крышку какого-то люка, поставив ноги на свернутый кольцами тугой канат.

Наташа сквозь ветер прокричала что-то, обращаясь к Герману. И, передав ему штурвал, облегчением повалилась рядом с Витькой. Толкнулась плечом, затеребила его руку. Чуть не кусалась, как щенок.

– Ну, чего радуемся? – сурово спросил тот, удерживая ее при толчках волн.

– А чего грустить? Смотри, как все вокруг!

– Вижу…

– Ну, и почему сердитый?

– Наташ, – беспомощно сказал Витька и повел плечами, на которые солнце давило жаркими ладонями, – я ничего не пойму. Где мы вчера были? Зачем? Теперь вот, вместо автобуса – яхта. Чужая, между прочим. Может, они террористы.

– Ага, и нас похитили, и – выкуп. За тебя, Витечка, кто будет платить?

– Ну…

– Вот то-то же. Кому мы нужны? Кроме них. Пойми, чудачина, они не чужие. Они – самые наши. Роднее некуда!

И она повалила Витьку на горячий металл, затормошила, толкая в нос мягкой грудью под тонким слоем яркого эластика:

– Ты хоть понял, что случилось, Витька? Понял? Мы нашли своих! Мы не одни теперь!

Витька примерился и цапнул зубами лямочку лифчика:

– Я и не страдал особо, – сообщил невнятно, скашивая глаза, чтоб увидеть чуть-чуть лица над головой.

– А я страдала. Ты везунчик, тебя одиночество не ело, похоже. Порадуйся. За меня хотя бы.

Выбравшись из-под Наташи, сел снова, поправляя плавки. Посмотрел на ее успевшую загореть фигуру. Вспомнил, что соски обрамлены маленькими треугольниками светлой кожи. А внизу живота – незагорелого нет. Плавочки такие маленькие, что прикрывают лишь темные волосы лобка. И – вдоль ягодиц – белая полоска от стрингов.

… Рвалась к нему, раскрываясь, показывая себя, мокрую, горячую. И до того любились, и – еще раньше…

– Ты будешь спать с ним… – спросил глухо, глядя на широкую смуглую спинуГермана, вздувшиеся мышцы, каменные кисти рук, охватившие рукоятки штурвала. Вокруг все поскрипывало, ветер сбрасывал с горячей кожи солнечный жар, гладил холодными перьями, дышал в шею.

– Думаю, нет, – ровно сказала Ната, – хотя… А тебе что?

– Как это? Ведь мы же с тобой…

– Что?

Витька помолчал. А что сказать? Правда, что они? Что?

– Мы ведь с тобой спим, – сказал все-таки. Прищурился на долгую фигуру Ингрид, что поднималась, изгибаясь, выравнивая качку, удерживала на руке поднос с кофейными чашечками.

– Ох, Витька. Витька-превитька… Ты вроде думать начал уже. Так думай же сам.

– Ну, думаю…

– Так и не повторяй чужого! Верь своим мыслям.

И она, сердито ткнув Витьку под ребра, вскочила и, перебирая руками по снастям, двинулась навстречу Ингрид – помочь с подносом.

Витька вздохнул. Попытался, как Наташа велела – думать. Думалось беспорядочно и вперемешку. "Видно, не дорос еще". А спрашивать, кого тут спросишь? Натка вся в художнике этом. Ингрид, как за стеклом. Из-за акцента, что ли, все говорит, будто с насмешкой, хоть и по-доброму. Странная. Имя северное, внешность – восточная, жаркая.