Татуиро (Serpentes)

Акут скомкал два листа, сунул в рот комок и разжевал, морщась. Смачивая палец тёмной слюной, втёр её в трещину на боку игрушки. Когда по боку зазмеилась жирная полоса, краем волчьей шкуры затёр лишнее.

Кора, подалась вперед, а Берита тяжело смотрела на нее.

— Так и будет? — визгливый голос взрезал стоячий воздух, — да я и сама! Могла! Что? Так и будет?

— Угомонись. Или хочешь, чтобы вся жизнь вытекла из твоей Вещи? — мастер протянул шар Найе, показал жестом, чтоб продолжила полировать стекло.

— Нет! Нет! Вылечи вещь, мастер!

Акут откинулся на циновку.

— Пусть сохнет. Когда выйдет Айна, надо идти в лес, далеко, искать пустую траву. Её сок крепкий, как котовий коготь, и прозрачный, как небо. Иди пока, Кора. Поживи так.

— Поживи, старая курица! — загремела Берита, воздвигаясь с лавки. Уперла руки в широкие бока, бросая в Кору злые слова. — Ты! Ты! Негодная, пустая, как…

— Помолчи, старая обжора! Небось молчала, когда рылась со мной в лесной подстилке, а?

— Да заткнитесь обе! — крикнула Найя и подняла над головой шар. — А то тресну об пол!

Как всегда, сердясь, она мешала два языка, но старухи тут же примолкли. Берита, посмотрев с удивлением и уважением, еле заметно кивнула своим мыслям. А Кора, ахнув, стиснула кулаки и вжала их в тощую грудь, глядя на шар в поднятой руке.

— Вы что не видите? Он болен, и ему надо спать. Шар я сохраню, вот тут — она пересекла хижину и положила игрушку в тряпки на широкой лавке у стены, — пусть сохнет. Придёшь, когда выйдет на небо Айна, — она повернулась к Коре и дернула подбородком, — иди!

И Кора, бормоча и всё прижимая кулаки к раздёрганной повязке, метнулась к выходу, как тощая черная птица, спотыкаясь, со злыми слезами в прищуренных глазах.

— А ты, — Найя повернулась к Берите. Но та уже встала и одёргивала на толстых боках юбку.

— Хватит, женщина из другого мира, угомонись. А то придется вынести тебя за порог и макнуть в холодную воду. Станешь и правда женщиной моря.

Она пошла к выходу и остановилась на пороге. Сверху с балки заорал на нее Синика, и она отмахнулась от зверя.

— Трать силы на мужа, Вамма-Найя. А пока не можешь править своей силой, проси богов. За знанием — приходи. Я отвечу на твои вопросы.

— Да будут боги добры к тебе, Берита, — сказала Найя в захлопнувшуюся дверь. И повернулась к постели. Акут снова спал, откинув вверх подбородок. На редкой щетине подсыхали пятна застывшего сока.

…Теперь Найя сидела и рассматривала своего мужа. Раненый шар тихо лежал в тряпье, золотясь круглыми боками. Снаружи сонно чирикали птичики, что не улетели, остались мокнуть, пощипывая свернутые спящие бутоны будущих цветов.

Не глядя, потрепала по меховой шее вьющегося у ног мышелова.

— Попали мы с тобой, Синика, бабки чуть не подрались, а? Этот спит снова. Но ему лучше, видишь?

На коже мастера уже не было чёрных язв, в которых шевелились цветные черви. Но он был слаб и почти все время спал. Она усмехнулась. Двое усталых. Она пришла в этот мир, неся на себе огромную усталость, и тяжесть её не уменьшается, а всё прибывает. А тот, кто взял на себя заботу о ней, сам стал ещё одной тяжестью. Теперь Найя поит его лечебным отваром, обмывает свежей водой и подсовывает под обмякшее тело деревянную миску. Вот не было печали…

Смотрела на узкое лицо с двумя складками от носа к губам, на чёрные круги под глазами и раскиданные по циновке длинные волосы. Соль с перцем, говорила мама про такие. Чёрные, по всей длине пробитые сединой. Похож на индейца, как их показывали в старых фильмах. И лоб так же перехватывает кожаной повязкой. На старого индейца.

Во сне лицо Акута разгладилось и стало моложе. Жёсткие ресницы полукругами лежали на смуглой коже. Да не такой уж он и старый.

— Привыкаю, — усмехнулась и снова потрепала Синику, пришедшего под руку. Упрямо сведя брови, стала искать в лице спящего черты богомола, набросанные ей в гневе на изнанке большой шкуры. Она ведь видела! Над собой! И нарисовала, чтобы он — помнил, знал про себя. Но глаза мужчины были покойно закрыты, и рот сложен мягко, без напряжения.

Тогда велела себе вспомнить, как положила на язык семечко и увидела его изнутри, узнала мужскую правду, и правда испугала её, отвращая. Но воспоминания пришли сухие, как осенние листья, никакого испуга не было в них.

«Он очень любит», — напомнила себе. И это не было догадками, какие каждая женщина строит, перебирая поступки и фразы, выражения лица. Это было правдой и потому было таким… жестоким. Страшным.

«Женщине нельзя быть внутри мужской головы». Откинув шкуру, скользнула глазами по смуглой коже согнутой руки и худого бока.

«Или надо быть умной. И ещё — сильной». Нагнулась, втягивая воздух над согретым шкурой телом. Запах сонного пота слабости — от болезни. И ещё почему-то запах жаркой травы, разморенной солнцем. В слабой от зноя степи растёт полынь, и её серо-зелёные кустики пахнут пряно и сильно, ничего им не страшно — ни зной, ни зимние ледяные ветры. Акут пах полынью, и Найя подумала: она становится, как Синика, — зверем. Там, где не хватает мыслей, берёт запахи и движения, жесты и вкус.