Татуиро (Serpentes)

— Легенда никогда не выдумка, мастер, и то, что в воображении, всегда существует, в разной степени. У людей леса есть боги. И ещё у них есть — Владыки. Богов нужно просить и благодарить. А Владыки всё делают сами.

Прозрачная капля, наконец, набухла и, скатившись по остатку свечи, замерла бусиной у донышка блюдца. Тикнули часы, и с ночной улицы послышалась дальняя музыка. Ноа прислушалась, убирая волосы от уха.

— Наше время двинулось, мастер.

— Но ты не договорила!

— Я ещё говорю. Но твоя женщина скоро позовёт, и это нельзя откладывать на потом. Она держала время за хвост, и ночь продлилась. Она сделала это, чтоб побыть с тобой подольше.

— Я пойду к ней. Но скажи ещё, сколько успеешь!

Ноа встала, спустив ноги с лавки, выпрямилась и повернулась к нему. Бронзовая коса скользнула по бедру. Тёмные глаза внимательно и цепко держали его взгляд, и Витька, как привязанный им, медленно поднялся ей навстречу. Протянул руки, принимая в объятия. И услышал шёпот у самого уха, в то время как, еле заметно касаясь, она придвигалась, захлёстывая собой его шею, грудь, протекая под локтем, возвращаясь на место татуированным по всему телу рисунком.

— Владыки берегут людей от несчастий и лишних смертей. Не боги, придуманные ими для людей, а сами Владыки. Но, оберегая, они поддерживают баланс. Ровно столько людей, сколько погибло бы от нелепых случайностей, забирает ахашш в пещеры.

Шёпот становился всё тише, еле слышный за шипящими звуками.

— Жизнь змей и людей продолжается, мас-с-стер. Сосуществование в такой форме. Для этого мира — так…

— А что они делают с ними там, в пещерах? Ноа? Ну говори же!

— Ищут способы снова и с-снова…

Тиканье часов стало громким, как стук молотка по стене, и Витька нагнул голову, отчаянно стараясь услышать. Но, улегшись на кожу, застывая привычными кольцами, Ноа смолкла. Он вцепился в кожу скрюченными пальцами, стараясь отодрать рисунок, морщась от боли в расцарапанных мышцах.

— Подожди, Ноа. Мы были в том мире? Во снах? Туда шли? Ты вела меня — туда?

— С-сам ш-шёл…

Зашипел и погас крошечный огонёк в лужице парафина, в кухне стало темно. Витька бросился к зеркалу в коридоре. Загремел отброшенный табурет, хлопнула о стенку дверь, дребезжа стеклом.

Стоя перед зеркалом, всматривался в нарисованные глаза на плоской голове, улегшейся на ключицу.

— Ты обещала ответить на вопросы! Ты! Когда?

И замолчал, прислушиваясь до звона в ушах, боясь пропустить тихий шёпот. На груди поверх татуировки набухали капли крови из царапин. Но вместо шелестящего шепота глиняным колокольчиком прозвенел из комнаты сонный голос Аглаи:

— Витя? Ты где?

Он подумал: скоро настанет утро. И лежащая сейчас в его постели, подарившая время своей любви почти бесконечной ночи, ждёт. Он должен отдать ей долг, он может. Тем, что нужно ей, — поцелуями, ласками. Так удивительно знать, что он так важен, необходим. Как воздух.

— Витенька?

— Да, родная, я здесь, иду.

Поднял руку и провёл по разрисованной коже, стирая кровь. Шепнул, глядя в зеркало:

— Это всё страшно. Но — спасибо тебе, за правду. Я буду думать.

И вошёл в комнату, глядя, как по краям тяжёлой шторы светлеют полоски скорого утра.

Глава 57 Меру и Тику

Меру пел. Сидел на бугристом полу и не чувствовал, как жерди давят ноги и бедра. Больной рукой, обвязанной полосками лыка, обнимал Тику за скособоченные плечи, в здоровой держал кувшин с оттой. Когда замолкал, чтобы горло немного отдохнуло, становилось слышно через дальний шелест дождя, как потрескивают в отте юркие болотнички. Тику кивал песне, а в паузе поднимал косматую голову и провожал взглядом каждый глоток отты. И снова кивал, когда охотник подсовывал ему ко рту узкое горлышко кувшина, — вытягивая губы, ловил на язык струйку хмельного напитка.

— Не бойся, дружище, я — Меру-охотник, у меня одна здоровая рука, но зато верная, не промахнусь. Открывай только рот.

И Тику послушно открывал рот.

Сначала он боялся спросить, что там, в сером тумане, увидел гость. А потом лицо Меру испугало его. И он решил: пусть выпьет, пусть. Знание всегда тяжело. А когда кувшин опустел больше, чем наполовину, Тику забыл. Вернее, решил: потом, всё потом. Они так хорошо сидят, поют. Двое мужчин, друзья. У Тику давно не было друзей, и рука Меру на плече грела, кости переставали болеть.

— В лес ты бежишь, моя ты моя,
всё равно догоню, моя ты моя!

Меру подтолкнул старика, и тот подхватил скрипящим голосом:

— От меня убежишь в траву ты, в траву.
Но поймаю тебя любовью своей!

— Своей! — вскрикнул, повторяя припев, и замолк, потому что Меру остановился, перестал качаться и опустил голову. Стукнул об пол булькнувшим кувшином. Снова в тишине, шелестящей дождем, зашептались болотники в остатках отты.

— Расскажи о своей жене, Тику.

— Моей?

— Ты сказал, был женат. Где она? Расскажи.