Татуиро (Serpentes)

По батарее снизу постучали. Витька был тихим соседом, и потому любой шум в его квартире нижними жильцами воспринимался болезненно. В ответ на стук он схватил помятую бронзовую вазу с натыканными в неё перчатками и варежками, швырнул в открытую дверь комнаты. Ваза с визгом проехала по полу и бумкнулась о стенку. Нижние притихли, но продолжать шуметь Витьке расхотелось. Один в пустой квартире с высокими потолками, кому кричать, с кем ругаться?

Медленно возвращаясь в комнату, думал, а может, всё высосано из пальца, придумано? Какой из него мастер. На побегушках у Альехо ему быть и всё. А может… Может, всё уже и было? Может, эта зима — всё, что судьба приготовила ему, и дальше надо продолжать жить, как раньше? Тоска…

Но со светлого экрана глянула на него старая красивая женщина с мягкой улыбкой. И Витька, застёгивая пуговицы, хмыкнул, улыбнулся и пошёл жарить яичницу. Свистел, не заботясь о том, что «высвистит деньги», как пугала бабушка и, поворачивая белые и желтые кляксы с шипящими корочками, наказал себе обязательно позвонить завтра Стёпке. И Наташке.

— Выберемся, — сказал, усаживаясь на деревянную лавку, — да, милка моя? Молчишь и молчи, но всё у нас ещё будет.

Сейчас, бродя по Арбату, выбирал место, останавливался и снимал, не прислушиваясь к Ноа. Привыкал к одиночеству. Люди шли и шли, смотрели прямо перед собой, вертели по сторонам головами или не сводили глаз друг с друга. Фонари вырастали чёрными стеблями из грязноватых куч снега, дома на краю зрения кололи глаз яркими вывесками и сверкающими витринами. А перед ним — лица. Широкие, худые, с разными бровями и ртами, с глазами внутрь или по сторонам. Улыбки, плечи, колени под распахнутыми из-за тепла пальто. Тут, на Арбате, можно было просто снимать, не улыбаясь просительно, не волнуясь, что кто-то нахмурится и возмутится. Поодаль возились с аппаратурой чёрные одеждами телевизионщики, за ними стояли уличные художники с мелками наготове. Люди пришли сюда — себя показывать, потому соблюдался редкий баланс между непосредственностью движений и поз и готовностью быть запечатленными. Витька медленно шёл, отходил к бамбуковой стенке летней веранды кафе, ещё не полностью смонтированной, но уже за столиками народ, — в руках чашечки и стаканы; пробирался в самую гущу, снимал совсем близко — глаза, лица, улыбки, спины. Не выстраивал кадр, нажимая на спуск машинально, без напряжения. Радовался тому, что вечером будет долго сидеть и удивляться кадрам, которые не запомнил, а они — вот, получились. Отдыхал.

Заметил двух девчонок, одна играла на флейте пана, держа сомкнутые палочки прозрачными пальцами, вторая ходила вдоль слушателей и, требовательно выставляя пышную грудь, совала кепку с ворошком мятых купюр. Витька вклинился в небольшую толпу, снимал так, чтоб девочки оказывались в рамке оттопыренных ушей и чужих волос, а вот чей-то профиль с поджатыми скептически губами, а на заднем плане у столба, пригорюнившись, слушает пёстро одетый циркач, и на его плече, точно в такой же позе, пригорюнилась мартышка…

— Эй, дядя, сперва кинь, а после снимай! — в видоискатель въехала, заполняя мир, пышная грудь с тонкой серебряной цепочкой в ложбинке.

Витька полез в карман, бросил в подставленную кепку захваченные горстью десятки. Девушка улыбнулась и пошла дальше по кругу, а он снова вскинул камеру. И опустил, хватаясь за проснувшийся телефон.

— Ты, Витя, если не занят вечером, — проговорила трубка голосом Альехо, — приходи в гости. Мама звала, пирог будет. И переночуешь у нас.

— Хорошо, Илья Афанасьич… Спасибо…

Пошел, выбираясь из толпы, прижимая телефон к уху, чтоб не пропустить ни слова.

— Адрес помнишь?

— Да, конечно.

— Ну, ждём. К семи.

Московская бестолковая весна, разгулявшись днём, притихла, пугаясь неопрятных куч синеющего снега. Но на углах у фонарей из-под полы тётки показывали и сразу прятали тугие пучки крымских подснежников.

Витька один пучок Ольге Викторовне принёс, — сперва топтался около яркого ларька, уставленного вёдрами с розами и гвоздиками, но купил всё-таки маленький пучок замученных белых цветочков, скорее для себя, чем для хозяйки. И они втроём сидели на кухне, снова стояла там облезлая сахарница с веночком нарисованных роз и вазочка с домашним печеньем. И посредине в хрустальном низком стакане пахли освобожденные от тугой резинки цветы.

Ольга Викторовна улыбаясь, что-то рассказывала, тарахтел на табурете у батареи огромный рыжий кот, иногда открывал сонные глаза и разглядывал людей. Ели жареную картошку и тушёную курицу. А Витька поверить не мог, что был тут меньше полугода назад, совсем другим. Но тогда хоть понимал немного, каким был. Казалось, что видел дорогу.

«А чем дальше, тем больше туману», — смотрел на запотевшее оконное стекло, кивал, поддакивая, мешал чай тонкой серебряной ложечкой, иногда постукивая по чашке, чтоб звенела.