Татуиро (Serpentes)

Неслышно упали на влажную землю рваные кожурки ближнего плода. Бабочка сумерек сидела на стебле, вцепившись в него складчатыми лапками, и поводила глазами, блестящими, как чёрные камушки. Медленно раскручивались и снова скручивались спирали двух пар усиков. А на спине сырым комком шевелились свернутые тряпочки крыльев. Длинное тельце дышало, надуваясь и опадая, и светилось так, как светят мёртвые гнилушки в лесу, только ещё мертвее. В этом свете узор из щетинок по спине и брюшку был чётким и страшным.

Тику взялся руками за края посудины и повернул её так, что у лица оказался следующий плод. И снова зашептал слова, содрогаясь от отвращения, когда губы прикасались к шевелящемуся комку.

Вторая бабочка уронила с себя кожуру. И в хижине стало светлее. Вождь уже не откидывался, прижимая к стене широкую спину. Наклонился вперёд, глядя на шепчущего Тику, и жадно смотрел, шевеля губами за ним заклинание. Каждый раз, когда Тику передергивался от прикосновений к лицу, Мененес широко раскрывал глаза, и на его лице отражалось мучительное наслаждение.

Третья гостья, родившись, прибавила мёртвого света. И наконец все четыре, скрипя и надувая туманные брюшки, сидели на стеблях, свесив вниз тряпочки крыльев.

Тику отполз чуть подальше и поклонился, не вставая, раскинул руки, прижимая ладони к полу.

— Я, Тику, ходивший по краю, видевший смерть, говорю вам, моя темнота — для вас, моё сердце — для вас, мои уши и голова — для ваших речей. Я готов слушать.

Скрип стих. Зашуршали подсыхающие крылышки, выпрямляясь. По две пары на каждой бледно светящейся спине, каждое крыло шириной в ладонь и длиной в две ладони.

— Снова старик, не пожалей старик, ты уже почти мёртв, старик, — тонкие голоски налезали друг на друга, перемешивались и постукивали, как ребро костяного ножа о край звонкой миски.

— Что спросить, вождь? — голос Тику зазвенел и сорвался.

Мененес, не слышавший тонких голосков, вздрогнул и сглотнул пересохшим горлом.

— Спроси про эту, новую жену Акута, что отдала своё имя. Она нужна Владыкам? Что дадут мне за неё? Или — убить?

Тику слушал перезвон жалящих голосков, не успевая вдумываться в смысл вопросов.

— Она будет нужна, потом. Береги.

— Да, да. Ещё спроси… О Меру. Что сказать ему?

………..

— Он выбрал… Пусть ждёт.

— Хорошо. Ещё, ещё спроси…

— Скорее, вождь!

В голове Тику кружились, сталкиваясь камушками в водовороте, пронзительные маленькие голоса, кусали лоб изнутри до красных пятен перед глазами. И подкатывала к горлу тошнота от запаха тварей. Крылья покачивались, складывались с легким треском и раскрывались снова, перебирали по стеблям коленчатые лапки, сверкали чёрные бусины глаз.

— Они сейчас полетят!

— Сколько женщин отдать? И — дети?

Тику зашептал вопрос, не вникая в смысл спрошенного, но, говоря, остановился. Отдать?…

Было слишком больно думать, и он договорил. С трудом ворочая во рту слова, знакомые и незнакомые, и уже сам стараясь не думать о них, ответил вождю:

— Пять. Одну руку пальцев. Сначала двоих детей. После — трёх женщин. Кроме той, о которой спросил раньше.

И, передав ответ, Тику почти закричал, не имея сил терпеть того, что крутилось в его голове:

— Всё? Уже всё?

— Всё, — сказал Мененес. Выпрямился и, сжимая кулаками тайку на коленях, приготовился смотреть дальше. Неслышный ему писк оглушил Тику:

— Готов, старик? Мы идём, старик, плати, старик.

Взмахнув крыльями, бабочки одновременно поднялись в тихий воздух и закружились над Тику, который медленно поднимался на колени, раскрывая руки и откидывая голову. Свет вспыхивал волнами, всё быстрее и быстрее. А потом, как всегда это было и раньше, бабочки упали на обнаженную грудь, на лицо и плечи Тику, ввинчивая в кожу лапки и усики. Распластывая по коже бледные тельца, прижимались всё плотнее, растекались и становились прозрачными. Было видно, как под щетинистой кожицей брюшка волнами проталкивается чёрная свежая кровь.

— Давай, старый калека, — вождь привстал, не отводя глаз от дергающегося тела ведуна, — корми их.

Мененес тяжело дышал и не замечал, как кулаки мнут богато расписанную ткань тайки.

Простонав, Тику свалился на пол, навзничь, чтобы не повредить бабочек. И те, пронзительно пища, всасывались в кожу всё глубже. Пока на поверхности тела не остались лишь серые подрагивающие крылья.

Шуршал дождь. Вождь, тяжело дыша, отёр потное лицо разорванной тайкой и встал. Подошёл к лежащему старику.

— Ты жив, Тику?

И улыбнулся, услышав стон. Повёл плечами, покрутил головой, стряхивая напряжение в шее.

— Вставай. А то растеряешь своё богатство.

Тику поднял руку и коснулся крыльев, распластанных на груди. Бережно, стараясь не повредить, стал снимать их одно за другим, наощупь. И, держа собранные на ладони, с трудом сел. Когда поднял руку — снять с лица, вождь отвернулся. Сказал:

— Я принес тебе отты, за порогом, два кувшина.

Тику молчал. Склонив набок голову и щурясь от мелких капелек крови, усеявших лицо, обирал крылья с плеч. Они всё ещё слабо светились, угасая в его ладони.

— Я доволен тобой, старик. Твой вождь подумает, как отблагодарить тебя ещё.