Татуировщик из Освенцима

— Оптимист! Я не знаю, что ждет меня в будущем, и ты тоже не знаешь.

— Значит, никакого магического кристалла?

— Нет, конечно.

Не обращая внимания на шум строительства, лай собак и крики конвойных, Пепан наклоняется вперед и спрашивает:

— У тебя и характер такой же сильный, как организм?

Лале встречается взглядом с Пепаном:

— Я должен выстоять.

— Твоя сила может обернуться слабостью, если учесть обстоятельства, в которых мы оказались. Обаяние и приветливая улыбка могут навлечь на тебя беду.

— Я справлюсь.

— Что ж, тогда, быть может, я смогу помочь тебе выжить здесь.

— У тебя есть друзья наверху?

Пепан смеется и хлопает Лале по спине:

— Нет. Никаких друзей наверху. Я ведь говорил тебе, что я татуировщик. И мне сказали, что очень скоро сюда будут привозить куда больше людей.

Некоторое время Лале обдумывает эту мысль. Где-то там какой-то человек принимает решения, выдергивая людей — откуда? Как они решают, кого сюда везти? На каких сведениях основываются эти решения? Раса, религия или политика?

— Ты заинтриговал меня, Лале. Меня к тебе тянуло. У тебя была сила, заметная даже в больном теле. Она привела тебя сюда, и вот ты сидишь передо мной.

Лале слышит слова, но в душе противится им. Они сейчас находятся в таком месте, где люди умирают каждый день, каждый час, каждую минуту.

— Хочешь поработать со мной? — Голос Пепана выводит Лале из задумчивости. — Или ты доволен той работой, которую тебя заставляют делать?

— Я изо всех сил стараюсь выжить.

— Тогда прими мое предложение.

— Хочешь, чтобы я татуировал людей?

— Кто-то должен этим заниматься.

— Боюсь, не смогу. Оставлять на теле шрамы, причинять кому-то боль… Знаешь, это трудно.

Пепан закатывает рукав, показывая собственный номер:

— Чертовски трудно. Если не возьмешься за эту работу, возьмется кто-нибудь менее добрый и станет причинять людям больше боли.

— Работать на капо — не то же самое, что колоть иглой сотни невинных людей.

Наступает долгая пауза. Лале вновь погружается в мрачное раздумье. Неужели у тех, кто принимает решения, есть жены, дети, родители? Вряд ли.

— Можешь говорить себе что угодно, но ты все же кукла в руках нацистов. Работаешь со мной, или на капо, или строишь бараки — все равно делаешь их грязную работу.

— А ты умеешь расставлять все по местам.

— Ну так как?

— Тогда да. Если сможешь это устроить, я буду на тебя работать.

— Не на меня. Со мной. Но ты должен работать быстро и эффективно, не конфликтуя с эсэсовцами.

— Хорошо.

Пепан встает, собираясь уйти. Лале хватает его за рукав:

— Пепан, почему ты выбрал меня?

— Я видел, как голодающий парень рисковал жизнью, чтобы спасти тебя. Полагаю, ты стоишь того, чтобы быть спасенным. Зайду за тобой завтра утром. А пока отдохни.

* * *

В тот вечер, когда возвращаются его товарищи, Лале замечает, что Арона нет. Он спрашивает двоих, спавших на одной койке с Ароном, что с ним случилось и давно ли его нет.

— Около недели, — следует ответ.

У Лале внутри все холодеет.

— Капо не мог тебя найти. Арон мог бы сказать, что ты заболел, но побоялся, что тебя опять отправят на тележку с мертвецами, поэтому сказал, что ты уже умер.

— И капо обнаружил правду?

— Нет. — Измученный работой мужчина зевает. — Но капо так взбесился, что забрал Арона.

Лале пытается сдержать слезы.

Второй сосед по бараку перекатывается на локоть.

— Ты увлек его благородными идеями. Ему хотелось спасти хотя бы одного человека.

— Спасти одного — значит спасти мир, — завершает Лале фразу.

Заключенные на время умолкают. Лале смотрит в потолок, смахивая слезы. Арон не первый, кто погибает здесь, и не последний.

— Спасибо вам, — говорит он.

— Мы пытались продолжить начатое Ароном, старались спасти человека.

— Мы сменяли друг друга, — говорит паренек снизу, — тайком приносили воду и насильно кормили тебя своим хлебом.

Другой подхватывает историю. Он поднимается с нижней койки — изможденный, с мутными голубыми глазами и глухим голосом, но все же жаждущий рассказать свою часть истории.

— Мы меняли твою промокшую одежду. Брали другую у тех, кто умирал ночью.

Теперь Лале не в силах сдержать слезы, и они бегут по худым щекам.

— Не могу…

Он ничего не может поделать, но он исполнен благодарности. Он понимает, что за ним долг, который он не в силах отдать здесь и сейчас, а практически — никогда.

Он засыпает под задушевные еврейские песнопения людей, не утративших веру.

* * *