Тауэр, зоопарк и черепаха

Геба Джонс приняла решение и следовала ему абсолютно. Она могла позвонить с работы Бальтазару Джонсу не ради того, чтобы спросить, чего он хочет на ужин, а чтобы узнать, как звали женщину, которую в тринадцатом столетии заключили в Тауэр за то, что она отвергла ухаживания Иоанна Первого и которую тот отравил, послав ей яйцо. Геба могла, вернувшись с работы, спросить с порога не о том, как муж провел день, а в какой из башен Тауэра герцога Кларенса утопили в бочке его любимой мальвазии. Ночью, еще не остыв от любви, она поднимала голову с его груди и требовала не любовных признаний, а ответа на вопрос, как звали вора, который в семнадцатом веке сумел украсть сокровища Короны и дойти с ними до тауэрского причала. К тому времени, как Бальтазара Джонса приняли на работу, его мозг был совершенно расстроен избытком знаний из английской истории, и в итоге у него развилось маниакальное пристрастие к этому предмету, отравлявшее ему жизнь до конца дней.

Преподобный Септимус Дрю проснулся в своем трехэтажном доме, окна которого выходили на Тауэрский луг, и посмотрел на будильник. Еще оставалось время до того, как откроются ворота Средней башни, чтобы впустить толпу гнусных туристов, худшие из которых уверены, что королева-мать до сих пор жива. Иногда капеллан просыпался до звонка, чтобы продлить этот исключительно важный для него момент. Крепость преображается, когда адские толпы наконец-то покидают ее и ворота за ними проворно закрывают, хотя воздух в церкви до самой ночи остается зловонным, словно в конюшне.

Капеллан немедленно вспомнил о новой мышеловке, которую с таким тщанием установил накануне вечером. С нарастающим волнением, будто ребенок, собравшийся заглянуть в носок, где лежит рождественский подарок, капеллан гадал, что окажется в ловушке. Не в силах выносить дольше ожидание, он свесил ноги с постели и открыл окна, чтобы изгнать из комнаты туман невостребованной любви, от которого они запотевали по ночам. От движения рам конденсат закапал на подоконник, будто слезы. Капеллан быстро оделся, его длинные безгрешные пальцы все еще плохо слушались после вечера, проведенного за скрупулезной работой в мастерской. Натянув поверх рубашки и брюк красный подрясник, он сунул босые ноги в ботинки, не удосужившись их зашнуровать. Когда он бегом одолевал два лестничных пролета, приподнимая подол, чтобы не споткнуться, сзади алая ткань струилась по вытертым деревянным ступенькам, словно растекшаяся краска. Накануне святой отец купил в магазине «Фортнум энд Мейсон» банку густого джема из севильских апельсинов, но даже сейчас не замедлил шаг, проходя мимо кухни с окном на Тауэрский луг, завешенным тюлевой занавеской, чтобы туристы не заглядывали в квартиру. Разумеется, занавеска не остановила их настырных попыток. Когда бы капеллан ни выходил из дома, он каждый раз заставал их под своим окном, где они толкались, приставляя ладони к стеклу, чтобы что-нибудь рассмотреть.

Как был, с нечесаными черными волосами, капеллан перешел булыжную мостовую, отделявшую его от королевской церкви Святого Петра-в-оковах. Он так и не смог привыкнуть к тому, что его церковь включили в экскурсионный маршрут. Туристы часто игнорировали требование снимать головные уборы на входе, и отставным солдатам приходилось делать им замечания. Иногда туристы даже забредали на воскресную службу, и капеллан, наблюдая за ними от алтаря, раздражался, когда они усаживались на скамьи, где сидели бифитеры с семьями, и глазели по сторонам. Он знал, что их восторг и трепет связаны никак не с пребыванием в Доме Господнем, а с тем, что в этой церкви покоятся обезглавленные тела трех королев Англии, казненных на лугу перед этой же церковью.

И разумеется, в нашествии крыс он винил туристов, потому что именно туристы жуют во время экскурсий и повсюду оставляют крошки. Впрочем, любители достопримечательностей были ни при чем, хотя почти вся еда, опрометчиво приобретенная ими в кафе «Тауэр», отправлялась в мусорный бак после первого же укуса. Тем не менее крысы в его церкви водились с тех пор, когда она была еще обычной городской приходской церковью; в крепость она вошла позже, когда Генрих Третий расширил границы Тауэра. Крыс удавалось ненадолго победить дважды: когда церковь перестраивалась, и еще один раз — в девятнадцатом веке, при реставрации, когда под полом были обнаружены останки тысячи человеческих тел. Однако вредители тут же вернулись, привлеченные вкусными новыми подушечками для коленопреклонения, обтянутыми гобеленовой тканью. Не одно поколение капелланов они доводили до исступления тем, что вынуждали священнослужителей приподнимать рясу на несколько дюймов над пыльным полом, чтобы не лишиться подола, забывшись в молитвенном экстазе. Однако ничто не мешало крысам глодать подол, когда святой отец опускался на колени. Преподобный Септимус Дрю находил подобное обхождение с облачением до крайности унизительным и посвятил одиннадцать лет своей службы истреблению тварей, не удостоенных упоминания в Библии.