Таврия

Монотонно шумит поблизости искусственный водопад. Журчат фонтаны. Гостьи, лакомясь жареным миндалем, чинно беседуют с хозяйкой, главным образом на духовные темы.

— Хотела я вам, Софья Карловна, одну вещь посоветовать, — говорила дородная, пышно одетая мадам Шило. — Вместо того чтоб жертвовать им тысячи на колокола, лучше приобрели бы нашу бериславскую церковь Вознесения. Старинная, хорошо отделанная, историческая.

— Не такая уж она историческая, сестра, — недовольно отозвалась игуменья. Суровая, с птичьим носом, она была похожа на петуха.

— Кому же лучше знать, историческая она или нет, — слегка обиделась мадам Шило. — Ведь вам хорошо известно, что муж мой происходит из запорожской старшины, и я сама из рода Скоропадских. Историческая, что вы там ни говорите! Еще во времена матушки Екатерины перевезли эту церковь на плотах по Днепру из Переволошчины, из-под Кременчуга, и поставили там, где царица повелела. С тех пор и стоит в Бориславе на холме. А зачем ей там стоять? Разве в нашем Бериславе кто-нибудь по-настоящему разбирается в старинной украинской деревянной архитектуре? Купите, ей-богу, купите, Софья Карловна! Для вашей прелестной Аскании такая церковка будет только украшением.

— А как же ее перевозить по степи? — промолвила после паузы Софья Карловна, обмахиваясь веером.

— На волах, — живо объяснила мадам Шило, — в разобранном виде…

— Растрясут, переломают, — грустно ответила Софья Карловна. — Разве за ними углядишь? Такой народ пошел, что только и норовит, как бы тебе досадить.

— Истинно так, сестра, — подхватила игуменья. — Не боятся ни греха, ни кары… Сущие антихристы… На вербной неделе приходит к нам в монастырь какой-то парнишка, учтивый на вид, смирный. «Я маляр-художник, нет ли у вас работы?» Надо было кое-что подкрасить перед пасхой — взяла. Ладно. Просит дать ему кого-нибудь для подсобной работы, дескать… И попутал меня в ту минуту нечистый! Сама направила к нему послушницу Наталью, молоденькую, диковатую, смазливую лицом. Проходит день, и два, и три — как будто ничего, рисуют… Потом вдруг доносят мне: согрешила Наталья с художником! Мы все в гнев, в крик: немедленно выгнать негодницу прочь из обители! Выгнать, но на прощанье покарать нашим монастырским судом! Ну, известно, как мы караем: кладем грешницу, как в сельской расправе, на скамью ничком, одна сестра садится ей на шею, другая на ноги, а остальные, проходя мимо, должны розгами как следует стегать виновницу по оголенному телу. На сей раз сестры мои особенно злились: как же, даже не разговевшись, перед самой пасхой посмела! У, брызгала б она кровью, бесовка, на куски рвали б ее белое тело, — я уж их знаю. Старые девственницы особенно злы на грех, сами ходили в плавни резать прутья. А он, босяк, стоит себе да посмеивается. «Не имеете, говорит, права карать, потому что она уже не ваша, она — моя!» Потом любовницу свою под руку — и был таков…

Мадам Шило, не удержавшись, при этих словах засмеялась. Софья тоже развеселилась. А игуменья смотрела укоризненно видимо не понимая причины их оживления.

— Это варварский способ так наказывать, — сказала погодя Софья. — К тому же вы сами и виноваты: зачем было молодую девушку подвергать таким соблазнам? Ведь не каждая в ее годы может устоять против искушения настоящей любви… По-моему, надо было кого-нибудь из старших приставить к художнику.

— Поди, угадай, что он за штука, — буркнула игуменья. — Нет, сечь их надо, сечь! — закончила она решительно.

— Да что вы хотите от художника, — сказала мадам Шило. — На то он и художник… Вы лучше посмотрите на своих братьев из мужского монастыря: ходят выпивши по Каховке и сезонниц щупают…

— Мадам Шило! — воскликнула Софья. — Как вы выражаетесь…

— Простите…

— Прошу, продолжайте…

— Ах, я уже забыла!

— Про монахов, про сезонниц…

— Ага: самых красивых стараются нанять. За красоту — червонец надбавки…

— Ужас! — сказала Софья. — Что только там творится, на ярмарках…

— Вакханалия, Софья Карловна, настоящая вакханалия, — понизив голос, быстро заговорила мадам Шило, ставши вдруг похожей на болтливую торговку. — Берег бунтует, полиция с ног сбилась: агитаторов развелось, как не перед добром… А в балаганах тем временем вино целыми ночами льется, музыканты не умолкают, прасолы и крымские мурзы гопака отбивают с гулящими девками… На что уж солидные люди — и те с ума посходили… О Лукьяне Кабашном слыхали?

— Это тот, что в трубу вылетел?

— Он самый… Напился, нанял себе ораву детворы, приказал, чтоб дурнем его публично дразнили… И смех и грех. Нацепил через плечо торбу с лакомствами, идет по ярмарке как апостол, а каховская ребятня со всех сторон на него: «Дурак Лукьян, что чурался банков!», «Дурак Лукьян, что прятал деньги в дымоходе!» Каждому крикуну дает пригоршню конфет, а кто громче других выкрикнет — тому две.

— Спасен будет тот, — подняла очи горе игуменья, — кто держится дальше от этого сборища нечестивых… Да не проникнет языческий дух каховского торжища в вашу благословенную Асканию. За сие молюсь.