Таврия

Быть вожаком, или, как их еще называли, атаманом, согласился Нестор Цымбал — вечный батрак, добродушный криничанский неудачник, единственное богатство которого состояло из кучи детей, мелкой и голопузой династии Цымбалов; среди них было даже два одноименца: Степан первый и Степан второй. Сбились кумовья со счету, когда несли крестить самого последнего, нарекли наугад Степаном, и только потом выяснилось, что один Степан уже лежит в люльке, спокойно пуская пузыри.

Были у Цымбала свои слабости, над которыми каждому в Криничках разрешалось посмеиваться. Завзятый голубятник, он мог часами бегать с ребятней по селу за голубями, улюлюкая в небо, спотыкаясь о каждое бревно. Но Нестор обладал и неоспоримыми для вожака достоинствами. Пожалуй, никто лучше, чем он, не знал всяких батрацких обычаев и правил, приобретенных им за долгие годы батрацких скитаний. Пожалуй, никто не умел лучше, чем Нестор, при соответствующих обстоятельствах намолоть сорок бочек арестантов, а это имело немалое значение при переговорах с жуликами-приказчиками.

Слоняясь зимой по окрестным ярмаркам, Цымбал внимательно прислушивался к разговорам и приносил потом в Кринички всякие новости о южных краях. Именно из его уст услыхали впервые в Криничках притчу о каком-то решетиловском батраке, якобы сильно разбогатевшем в Таврии, если верить прасолам, просто… на воде. Вот как может повезти человеку! На радостях за неизвестного счастливца Нестор в тот день одним духом выпил возле монопольки четвертинку и, разойдясь, грозил в сторону панской экономии, что останется она, дескать, без поденщиков, потому что всех он, Цымбал, поведет в этом году в Каховку, пусть-ка скачет пан за ними вдогонку, пусть попробует их в Каховке нанимать.

— В Каховке мы станем в десять раз дороже! — выкрикивал Цымбал на выгоне возле мельниц до тех пор, пока, наконец, подосланные матерью цымбалята не потащили его за руки домой.

Для криничанских молодаек была одна неясность в несторовской притче об удачливом решетиловце. Как это можно наживаться на воде? Или в тамошних колодцах и вода какая-то особенная, дорогая, панская?

Данько воспринимал это по-своему: счастливый, чудесный край, где даже вода может приносить человеку доходы!

В Криничках на воде еще никто не разбогател, хотя Псел протекал под боком и родники били из-под круч на каждом шагу. Больше того, именно от обилия воды криничане терпели порой настоящее бедствие. В иную весну Псел, выйдя из берегов, затопляет всю нижнюю часть села, и плывут тогда по улицам челны-душегубки, причаливая к перелазам, заходя прямо во дворы. Стон стоит тогда над селом, тревожные переклики катятся над водами. У одного половодье последнюю охапку сена утащило, у другого хату размывает. Трудно голыми руками крестьянину бороться с капризной речкой. У кого есть родственники под горой, тот перебирается на время с детьми к ним, а большинство не трогается с места, терпеливо пересиживая лихую годину в своих раскисающих ковчегах. Хлеб и домашний скарб — на чердак, детей — на печь, от стола до порога настелют доски, не топят, не варят еды, так и живут, пока река не утихомирится, пока вода не опадет.

Наделал шума Псел и этой весной. Неожиданно разлившись ночью, залил в погребах картошку и квашенину, утопил кое-где в загонах овец. Хаты на нижней улице из белых сразу стали темносерыми, мрачными, раскисли до застрех. Все утро крик стоял над селом. В школу, которая очутилась вдруг на острове, набилось полно людей с подушками, ягнятами и телятами.

Как раз во время разлива сезонники выходили в дорогу. Сбор был назначен на выгоне, у тех самых ветряных мельниц, где когда-то кулачье подняло на крыле своего непримиримого врага Яресько Матвея, который якшался с кременчугскими бунтарями и тайно читал крестьянам афишки против царя.

На восходе солнца в душегубках подплывали к выгону отходники в сопровождении матерей, детей, родственников. Навзрыд плакало село. Далеко над рассветными порозовевшими водами стлались материнские причитания.

Первым, как и подобало вожаку, появился на выгоне высокий, долговязый Нестор Цымбал со всем своим выводком и беременной женой. Вслед за ним потянулись к месту сбора Яресьчиха с дочерью и сыном; супруги погорельцы Перепетые, отправлявшие свою старшую дочь Олену; безродные, забитые сестры Лисовские, обе с таким румянцем во всю щеку, что странным казалось — откуда он мог взяться у них, вскормленных на ячменных лепешках и на квасе. За Лисовскими спустилась с подгорья пышногрудая сельская красавица Ганна Лавренко в сопровождении своих дядек — Оникия и Левонтия Сердюков, которые лишь в последний момент присоединились к уходящим; каждому из них было уже за сорок, но они считались почему-то парубками. Последним приплыл со своими друзьями Федор Андрияка, отчаянный сорви-голова с разодранной губой; каждое лето он дрался на сельских престольных праздниках с хуторским кулачьем, иногда и сам падал замертво, оглушенный шкворнем, так что приносили его потом старой Андриячихе на рядне. Сейчас Федор с друзьями тоже прибыл на выгон, как на праздник: навеселе, с песнями.