Таврия

Никого, однако, не веселили сегодня их песни. Всхлипывали матери. Испуганно жались к Цымбалу его цымбалята, слушая утешения матери, что принесет, мол, им батько осенью из Каховки корову в узелке… В задумчивости сидел Цымбал, наблюдая, как бегают его Степаны — Степан первый и второй — по выгону уже босиком, пуская с ладони божьих коровок.

— Куда божья коровка полетит — в той стороне и Каховка!

Будто в последний раз смотрели, не могли наглядеться загрустившие батраки на родное село, на его садки и вербные шатры левад, охваченных уже первым весенним светлозеленым туманцем… Утро быстро светлело, наполнялось блеском солнца, неба, воды. Стояли в воде разбухшие надпслянские леса. Сверкало половодье на огородах тихими зеркальными плесами. Перебивая запах раскисшей глины хат, могуче тянуло отовсюду крепкими запахами весны, свежих вод, набухших вербных почек… Пьянящий сочный дух шел от живой распаренной земли, а высоко над выгоном уже перелетали на север вереницами птицы, звонкоголосые, чуткие, весенние…

— Они домой, а вы… из дому! — причитали матери.

Умылась слезами и измученная Яресьчиха, очутившись со своими возле огиенковского ветряка. Заклятое, мученическое место! Здесь у нее забрали мужа и здесь же должна она расстаться с сыном и с дочерью, живьем отрывая их от сердца.

— Отца замучили и вас на край света гонят, — тужила Яресьчиха, прощаясь с детьми. — Чтоб им и Таврия и перетаврия, окаянным… Не для них, загребущих, растила я вас, ночей не спала… Кто выхаживал, а кому достаетесь!

— Мама, не надо, — горько успокаивала мать Вустя. — Не в неволю идем, не навек же!..

Понурился, сгорбился Данько, словно дед. Потускнели на миг его юные, светлые мечтанья. Все меркло в сравнении с матерью, измученной горем, изможденной, самой милой, самой лучшей из всех людей на свете… одна она такая и нигде второй такой он не найдет!.. Не стыдясь людей, припал к натруженной руке матери, поцеловал — впервые в жизни.

А в верхней двери своего ветряка стоял Митрофан Огиенко с сыновьями и, глумливо усмехаясь, смотрел, словно пан с балкона, на прощанье отходников. Когда в лямки мешков стали впрягаться сестры Лисовские, вечные огиенковские поденщицы, не утерпел хозяин, зацепил:

— У своих, значит, надоело, к чужим подадитесь? В татарщину за длинным рублем? Ой, глядите, девчата, не прогадали б!

— Вряд ли, — ответила снизу за Лисовских Вустя. — Уж горше похлебки, чем у вас, дядя Митрофан, верно, нигде не варят.

— Ну, идите, идите… Боюсь только, что еще не раз вспомните.

Чья-то добрая палица просвистела в этот момент в воздухе, громко ударила в огиенковский балкон. Отшатнулся хозяин, побледнел.

— Это ты, Андрияка? Попомни ж…

— Попомню!

С тем и пошли криничане. Медленно, угрюмо, вытянувшись цепочкой, под солнце, на юг.

III

И вот идут они теперь день за днем навстречу неведомой Каховке. Далеко за бродами, за паромами остались родные Кринички, залитые до краев весенней полой водой.

От Пела и дальше за Самару Цымбал вел партию уверенно, бодро, — не раз бывал он в этих краях, — а как вышли дальше в степи, то и атаман помрачнел, перестал шутить, подавленный величием незнакомых просторов. На привалах все чаще отводил душу словами лирницких, слышанных на ярмарках песен.

То став брат найменший, пiший-пiхотинецъ,
на полiвку iзбiгати,
На степи високi, на великi дороги розхiднiï…
Нема нi тернiв, нi байракiв,
Нiяких признакiв!

Вместо беленьких нарядных полтавских сел пошли другие, редкие степные селения, голые, как бубен, неуютные, ободранные сквозными ветрами. Низкие и рыжие мазанки вросли в землю, как арестантские этапы, придавленные сверху плоскими глиняными крышами, на которых растет бурьян…

— Почему не делаете повыше? — обращались девушки к местным крестьянам. — Почему соломой не покрываете?

— Разве здесь солома удержится, — мрачно отвечали степняки. — Ветры у нас вечно…

Чем глубже в степь, тем мрачнее становятся криничане, тем острее чувствуют свою бездомность. Безлюдная, безводная земля раскинулась вокруг, утомляет взор своим однообразным, неприветливым простором. Где те рощи и сады пропали, куда те речки растеклись?

Дома в это время Псел, переполнившись, заливает огороды, размывает хаты, а тут ни пруда, ни озерка в поле…

Земля и небо. Сухие ветры летят и летят навстречу. Идешь и за весь день деревца нигде не увидишь, хворостину не из чего выломать. Если б не запаслись дома палками, нечем было б сейчас даже от собак отбиваться… А сколько их, клыкастых, растревожили криничане за эти дни!