Те, кто уходит, и те, кто остается

На следующий день я оставила Деде и Эльзу с Мариарозой, а сама отправилась в больницу. Франко лежал в душной палате с зеленоватыми стенами, провонявшей мочой и лекарствами. Он показался мне как будто меньше ростом; опухшее лицо и шея лиловели на фоне белых бинтов. Встретил он меня без радости, как будто стыдился своего вида. Говорила в основном я, рассказывала ему про своих дочек. Через несколько минут он буркнул: «Уходи, не хочу тебя здесь видеть». Я стала спорить, но он прошипел: «То, что ты видишь, — это уже не я. Уходи». Ему было очень плохо. От соседей по палате я узнала, что его снова собираются оперировать. Из больницы я вернулась убитая, Мариароза заметила это, помогла мне с девочками и, как только Деде уснула, отправила меня отдыхать. На следующий день она хотела отвезти меня к Сильвии. Я отказывалась: еще не отошла от встречи с Франко и сознания того, что не только не могу помочь ему, но и усиливаю его страдания. Я сказала, что хочу запомнить Сильвию такой, какой встретила ее на собрании в университете. «Ну уж нет, — ответила Мариароза, — мы должны увидеть ее сейчас. Мы ей нужны». И мы поехали к Сильвии.

Дверь открыла ухоженная дама с очень светлыми волнистыми волосами до плеч. Это была мать Сильвии, с ней — такой же светловолосый Мирко; мальчику тогда было лет пять или шесть. Деде в своей манере, сердито и властно, потащила его играть с Тес, старой куклой, которую она всюду с собой таскала. Сильвия спала, но велела матери разбудить ее, когда мы придем. Ждали мы ее довольно долго. Она вышла к нам сильно накрашенная, в длинном зеленом платье. Но меня поразили не ее синяки, не ссадины и не болезненная походка — Лила после своего свадебного путешествия выглядела еще хуже, — меня потрясли ее пустые глаза. Потухший взгляд никак не соответствовал исступленному голосу с постоянными смешками, каким она начала увлеченно рассказывать мне — именно мне, поскольку я еще не слышала, — о том, что с ней сделали фашисты. Она говорила, как будто рассказывала наизусть заученную детскую считалку-страшилку, которую вынужденно повторяла каждому, кто ее навещал. Мать пыталась ее прервать, но Сильвия отмахивалась и начинала говорить еще громче, выкрикивала похабные ругательства, предсказывала, что уже скоро, совсем скоро наступит жестокое отмщение. Тут я разревелась, и она замолчала. Скоро пришли новые посетители — друзья семьи и ее товарищи, Сильвия завела рассказ заново, а я поспешила забиться в угол, прижала к себе Эльзу и стала ее целовать. В памяти вставали подробности того, что делал Стефано с Лилой, дополненные рассказом Сильвии: обе эти истории звучали для меня животным воплем ужаса.

В какой-то момент я отправилась на поиски Деде. Они с Мирко и куклой были в коридоре, играли в семью — мать, отец и ребенок, причем изображали не мирную жизнь, а сцену ссоры. Я застыла на месте. Деде обучала Мирко: «А теперь ты должен дать мне пощечину, понял?» Новая плоть копировала старую даже в игре; все мы были цепочкой теней, от века проживавших на сцене любовь и ненависть, желание и ярость. Я всматривалась в Деде: она казалась мне копией Пьетро, а Мирко как две капли воды был похож на Нино.

81

Вскоре в мою дверь снова постучала скрытая война, отзвуки которой попадали в газеты и на телевизионный экран: планы государственного переворота, полицейские репрессии, вооруженные группировки и их столкновения, перестрелки, убитые и раненые, взрывы бомб и убийства как в больших, так и в маленьких городах. Мне позвонила встревоженная Кармен: вот уже несколько недель не было новостей от Паскуале.

— Я думала, может, он у тебя?

— Он заезжал, но месяца два назад.

— Точно, он спрашивал у меня твой адрес и номер. Он хотел с тобой о чем-то посоветоваться.

— По какому поводу?

— Не знаю.

— Он ни о чем не советовался.

— А что говорил?

— Ничего особенного, но выглядел веселым.

Кармен опрашивала всех: Лилу, Энцо, участников собраний на виа Трибунале. Она даже позвонила Наде домой, но синьора Галиани грубо ее отшила, а Армандо сказал, что Надя там больше не живет — переехала и не оставила адреса.

— Значит, они теперь вместе.

— Паскуале с этой? Да еще не оставил ни адреса, ни телефона?

Мы долго проговорили. Я предположила, что Надя ушла из дома из-за связи с Паскуале; может, они уехали в Германию, в Англию или во Францию. Кармен спорила со мной, говорила, что Паскуале заботливый брат и никогда не исчез бы так, не предупредив ее. Предчувствия у нее были ужасные: без столкновений в квартале уже и дня не обходилось, всем, кто хоть как-то был связан с коммунистами, приходилось проявлять осторожность, даже ей и ее мужу угрожали. А Паскуале обвиняли в поджогах дома, где собирались неофашисты, и магазина Солара. Я ничего об этом не слышала и была поражена:

— Это все в нашем квартале творится? Это фашисты обвиняют Паскуале?

— Да, он у них в списке на уничтожение под первым номером. Наверно, Джино его и убил.

— Ты в полицию обращалась?

— Да.

— И что сказали?

— Чуть саму не арестовали. Там сидят фашисты еще почище наших.