Те, кто уходит, и те, кто остается

— Да катитесь вы оба, — сказала она, — вместе со своим рабочим классом!

Они сели в автомобиль и всю дорогу до Сан-Джованни-а-Тедуччо обменивались лишь ничего не значащими репликами. Прощаясь у подъезда, Паскуале сказал Лиле: «Ничего не поделаешь, все равно ты умнее их всех вместе взятых», вернулся в машину и уехал. Энцо, неся на руках уснувшего мальчика, угрюмо проворчал:

— Почему ты мне ничего не рассказывала? Кто тебя обидел? Кто распускал руки?

Они оба очень устали, и Лила решила его успокоить:

— Со мной они себе такого не позволяют.

32

Через несколько дней начались неприятности. Ранним утром Лила пришла на работу. Голова у нее была занята тысячью разных забот, а потому она оказалась абсолютно не готова к тому, что случилось дальше. На улице было очень холодно, она уже несколько дней кашляла и чувствовала, что начинается грипп. У входа ей встретились двое мальчишек, похожих на школьников-прогульщиков. Один из них небрежно поздоровался с ней и протянул ей не листовку, что бывало часто, а напечатанную на ротаторе брошюру в несколько страниц. Лила ответила на приветствие, растерянно посмотрела на мальчика и поняла, что видела его на заседании комитета на виа Трибунале. Она сунула брошюру в карман пальто и пошла дальше, мимо охранника Филиппо, не удостоив его даже взглядом. «Эй, посмотрите на нее, даже не здоровается!» — крикнул он ей вслед.

В тот день она работала в разделочной и, как обычно, трудилась с таким остервенением, что думать забыла о мальчишке. В обеденный перерыв она вышла во двор, чтобы поесть на солнышке; увидев ее, Филиппо оставил свой пост и бросился за ней. Это был мужчина за пятьдесят, невысокого роста, грубый, любитель самой омерзительной похабщины и в то же время сентиментальный до слезливости. Незадолго до того у него родился шестой ребенок, и теперь он без конца доставал бумажник и растроганно демонстрировал всем фото маленького сына. Лила решила, что он и ей хочет показать малыша, но дело было не в этом. Мужчина вытащил из кармана куртки брошюру и сказал с агрессией:

— Послушай хорошенько, Черу, что я тебе скажу: если это ты наговорила этим засранцам все, что здесь написано, ты сильно влипла, врубаешься?

— Не понимаю, что за хрень ты несешь. И вообще отвали, дай пожрать спокойно, — холодно ответила она.

Филиппо в бешенстве швырнул ей в лицо брошюру.

— Не понимаешь? Правда? Так почитай. На заводе мы все живем душа в душу, и только такая сука, как ты, могла такого наплести. Это я-то зажигаю красный при проверке? Я лапаю женщин? Я, отец семейства? Вот увидишь, если Бруно тебе за это не навешает, видит Бог, я лично тебе ноги переломаю.

Он развернулся и пошел назад в свою будку.

Лила спокойно доела, затем подняла брошюру. Название было претенциозное: «Результаты обследования условий труда рабочих Неаполя и области». Лила пробежала ее глазами и нашла целую страницу, посвященную колбасному заводу Соккаво. На ней слово в слово было изложено все, о чем она говорила на собрании на виа Трибунале.

Она положила брошюру назад на землю, как ни в чем не бывало вошла в здание, по привычке не глядя в сторону охранника, и спокойно вернулась к работе. На самом деле она была в ярости на тех, кто втянул ее в эту заваруху, даже не предупредив, особенно на эту неженку Надю: разумеется, это все она, со своей вечной жаждой порядка, тревогой за всех и телячьими нежностями! Лила разделывала ножом холодное мясо, от запаха которого ее мутило, и злость в ней нарастала. Она чувствовала, что ее окружают враждебные взгляды коллег, и мужчин, и женщин. Все они давно знали друг друга, как знали, что накажут всех сразу, за пособничество, поэтому никто не сомневался, кто во всем виноват: Лила единственная с самого начала вела себя так, будто работа на хозяина не предполагает полного ему подчинения.

Ближе к вечеру появился Бруно и почти сразу послал за ней. Лицо у него было еще краснее, чем обычно, в руках брошюра.

— Это ведь ты?

— Нет.

— Говори правду. Кругом и так полно любителей беспорядков. Ты что, примкнула к ним?

— Я уже сказала тебе, нет.

— Нет? Правда? А ничего, что больше ни одному рабочему завода не хватило бы способностей и наглости наврать такого?

— Значит, это кто-то из служащих.

— А служащим — и подавно.

— Ну а от меня-то ты чего хочешь? Птичка напела — на птичек и злись.

Он тяжело вздохнул. Кажется, он действительно мнил себя невинной жертвой.

— Я дал тебе работу. Я смолчал, когда ты вступила в ВИКТ,[9] хотя мой отец за такое выгнал бы тебя взашей. Ладно, пусть я сделал глупость тогда, в сушилке, но я же попросил прощения. И не скажешь же ты, что после того случая я еще к тебе приставал? А ты что творишь? Ты мстишь мне, возводишь напраслину на мое предприятие, утверждаешь, что я таскаю в сушилку чуть ли не всех работниц подряд? Я? Работниц? Ты что, с ума сошла? Так вот как ты платишь мне за все то добро, что я тебе сделал!

— За добро? Я работаю на тебя целыми днями, а ты платишь мне гроши. Я делаю тебе куда больше добра, чем ты мне.