Те, кто уходит и те, кто остается

В то же время я страшно боялась снова забеременеть и начала принимать таблетки. Я сразу растолстела – казалось, будто меня распирает изнутри, но принимать их я не перестала: ничто не пугало меня так, как очередная беременность. К тому же я больше не заботилась о своей внешности, как раньше. Мне казалось, что двое детей и постоянные, каждодневные заботы – умыть их, одеть, раздеть, вытащить коляску, сходить в магазин, приготовить обед, одну нести на руках, другую вести за руку, вытереть одной сопли, другой слюни и так далее – вполне естественно накладывают отпечаток на мой облик, свидетельствуют о том, что я состоялась как женщина. Я больше не боялась стать такой же, как мамаши из квартала, это было в порядке вещей. «Ну и что, пусть так», – твердила я себе.

Пьетро долго возражал против таблеток, но наконец сдался и теперь наблюдал за мной с тревогой: «А ты округлилась. И что это за пятна на коже?» Он очень боялся, что девочки, я или он сам заболеем, и при этом терпеть не мог медиков. Я пыталась его успокоить. Он за последнее время очень похудел, под глазами не проходили синяки, уже появилась седина; у него болело то колено, то правый бок, то плечо, но к врачу он не шел, пока я не заставила. Мы вместе с девочками пошли с ним. Врач посоветовал попить успокоительное – в остальном Пьетро был совершенно здоров. Он так обрадовался этому известию, что все симптомы сразу исчезли. Но вскоре, несмотря на прием успокоительных, ему опять стало хуже. Как-то раз, например, когда Деде не давала ему спокойно посмотреть выпуск теленовостей – это было как раз после государственного переворота в Чили, – он отшлепал ее с невиданной прежде яростью. Кроме того, с тех пор как я начала пить таблетки, ему все чаще хотелось заниматься любовью, особенно по утрам или днем: он уверял, что из-за вечерних оргазмов ему не спится и ночью он вынужден работать, что и стало причиной хронической усталости и дурного самочувствия.

Конечно, все это были отговорки: работать по ночам давно вошло у него в привычку, стало потребностью. Но я согласно кивала: «Ладно, больше ничего такого по вечерам» – мне было все равно. Конечно, порой он меня раздражал – не допросишься хоть чуть-чуть помочь по хозяйству, сходить в магазин или помыть посуду после ужина, даже если у него было время. Однажды вечером, потеряв терпение, я на него прикрикнула – не наорала, а просто слегка повысила голос. И тогда же сделала важное открытие: стоит рявкнуть на него построже, и все его упрямство тут же проходит и он становится послушным как ребенок. Мало того, забывает и про свои боли, и про неутолимую жажду секса. Но мне это совсем не нравилось. Как будто своей решительностью я провоцирую у него в мозгу какой-то болезненный спазм. Мне становилось его жалко. Впрочем, эффект от его добрых намерений продолжался недолго. Он уступал, не без торжественности обещал сделать то или другое, но вскоре действительно уставал, и посуда оставалась немытой, а он опять погружался в себя. В конце концов я махала рукой и вместо этого пыталась его рассмешить или приласкать. Что мне стоило вымыть пару тарелок? Зато не надо будет смотреть на его недовольное лицо, на котором чуть ли не прямо написано: «Опять я теряю время, а ведь у меня столько работы!» Я предпочитала его не трогать и радовалась, когда удавалось избежать ссоры.

Чтобы зря его не злить, я научилась держать свои мнения при себе – правда, они его не очень-то интересовали. Когда Пьетро рассуждал о правительственных мерах по преодолению нефтяного кризиса или хвалил коммунистов за сближение с христианскими демократами, мне следовало слушать его и молча соглашаться. Стоило мне вступить в ним в спор, он на глазах скучнел и говорил мне тем же тоном, каким наверняка привык разговаривать со студентами: «Ты рассуждаешь безответственно. Ты не понимаешь ценности демократии, государства, права, взаимного уважения интересов, международного баланса сил: тебе подавай апокалипсис». Я была его женой, образованной женой, и он ждал от меня внимания к каждому своему слову, о чем бы ни рассуждал: о политике, своей работе, своей новой книге, отнимавшей у него массу сил, но мое внимание должно было быть исключительно восторженным; мое мнение его не занимало, не говоря уже о возможности вступить со мной в серьезную полемику. Он словно бы рассуждал вслух, адресуясь в основном к самому себе. Его мать, а тем более сестра отнюдь не принадлежали к женщинам подобного рода, и ему явно не хотелось, чтобы я следовала их примеру. Именно в этот период нашей жизни я по некоторым его обрывочным замечаниям поняла, что не только успех моей первой книги, но и сам факт, что ее напечатали, произвел на него неприятное впечатление. О судьбе второй он меня ни разу даже не спросил: его не интересовало, что стало с рукописью и какие у меня планы на будущее. Он видел, что я больше ничего не пишу, и, по-моему, испытывал облегчение.