Те, кто уходит и те, кто остается

Я вступила в безрадостный, выматывающий период жизни. Каждый день я звонила Элизе узнать, по-прежнему ли обходителен с ней Марчелло и не собираются ли они пожениться. На мое обеспокоенное нытье она отвечала радостным смехом и рассказами о прекрасной жизни, путешествиях на автомобиле и самолете, процветании наших братьев, растущем благосостоянии отца и матери. Теперь я ей даже завидовала. Я была уставшая, раздражительная. Эльза долго болела, Деде требовала неустанного внимания, Пьетро, вместо того чтобы дописывать книгу, болтался без дела. Я раздражалась по малейшему поводу: орала на детей, ссорилась с мужем. В результате все трое стали меня бояться. Девочки, как только я приближалась к их комнате, останавливали игры и замирали в тревоге, а Пьетро все чаще предпочитал собственному дому университетскую библиотеку. Он уходил рано утром, возвращался вечером. С собой он, казалось, приносил следы борьбы, о которой я, окончательно выпав из общественной жизни, теперь узнавала только из газет: фашисты совершали одно убийство за другим, товарищи коммунисты от них не отставали, полиция получила законное право стрелять в зачинщиков беспорядков и пользовалась этим правом даже здесь, во Флоренции. И тут случилось то, чего я давно ждала: Пьетро оказался в центре одной ужасной истории, о которой много писали в газетах. Он завалил на экзамене одного парня из влиятельной семьи, известного активиста политической борьбы. Парень при всех обложил его руганью и направил на него пистолет. Пьетро – как мне рассказала одна общая знакомая, да и то не свидетельница происшествия, поскольку ее там не было, – продолжил спокойно вписывать неудовлетворительную оценку, после чего протянул студенту зачетную книжку и сказал примерно следующее: «Вы или стреляйте по-настоящему, или избавьтесь от оружия, потому что через минуту я выйду отсюда и заявлю на вас». Парень несколько долгих секунд продолжал целиться в голову Пьетро, а потом сунул пистолет в карман, схватил зачетку и убежал. Через несколько минут Пьетро отправился к карабинерам, парня арестовали. Но этим дело не кончилось. Семья парня обратилась с просьбой забрать заявление, но не к самому Пьетро, а к его отцу. Профессор Гвидо Айрота пытался переубедить сына: меня поразило, что во время их долгих телефонных переговоров Айрота-старший терял терпение и повышал голос. Но Пьетро не сдавался. Тогда на него накинулась я:

– Ты отдаешь себе отчет, как ты себя ведешь?

– А что я должен делать?

– Ослабить хватку.

– Я тебя не понимаю.

– Ты не хочешь меня понять. Ты такой же, как наши преподаватели в Пизе, только еще хуже.

– Мне так не кажется.

– Это так и есть. Ты забыл, как мы без толку горбатились, зубрили ненужные дисциплины и сдавали еще более бессмысленные экзамены?

– Мой курс не бессмысленный.

– Об этом лучше спросить твоих студентов.

– Спрашивать нужно тех, кто достаточно компетентен, чтобы ответить.

– А у меня ты спросил бы, будь я твоей студенткой?

– У меня отличные отношения с теми, кто занимается.

– То есть тебе нравится, когда перед тобой виляют хвостом?

– А тебе нравятся выскочки типа твоей подруги из Неаполя?

– Да.

– Почему же тогда ты сама всегда вела себя смирно и подчинялась правилам?

– Потому что я была бедной, – смутилась я. – Я вообще считала чудом то, что мне удалось забраться так высоко.

– Ну так у этого мальчишки нет с тобой ничего общего.

– У тебя со мной тоже нет ничего общего.

– Что ты хочешь этим сказать?

Я не ответила и на всякий случай перевела разговор на другое. Но вскоре гнев накатил снова, и я опять принялась ругать его за принципиальность. «Ладно, пусть ты его завалил, но зачем было писать на него заявление в полицию?» – «Он совершил преступление», – проворчал Пьетро. «Он играл, хотел тебя напугать, он же еще мальчишка». – «Пистолет – оружие, а не игрушка, – ледяным голосом ответил он, – и он был украден вместе с другим оружием семь лет назад из карабинерской казармы в Ровеццано». – «Парень не выстрелил», – говорила я. «Но пистолет на меня направил. А если бы выстрелил?» – злился Пьетро. «Он не выстрелил», – закричала я. В ответ он тоже поднял голос: «А что, мне надо было дождаться, пока выстрелит, а потом на него донести?» – «Не кричи, – завизжала я, – у тебя и так нервы не в порядке». – «Думай о своих нервах», – ответил он. Напрасно я, горячась, объясняла ему, что спорю с ним потому, что волнуюсь. «Я боюсь за тебя, за девочек, за себя», – твердила я. Он и не подумал меня успокоить, заперся у себя в кабинете и засел за книгу. Только несколько недель спустя он рассказал мне, что к нему приходили двое полицейских в штатском, расспрашивали его о некоторых студентах, показывали фотографии. В первый раз он встретил их вежливо и столь же вежливо проводил, ничего не сказав. Когда они явились во второй раз, он спросил:

– Эти молодые люди совершили преступление?

– Нет, пока нет.

– Тогда чего вы от меня хотите?

Он выпроводил их с презрительной вежливостью, на какую всегда был способен.

98