Те, кто уходит и те, кто остается

Кончилось. Вещи вокруг приняли привычные очертания, тело понемногу пришло в себя, пот высох. Лила дрожала, чувствовала такую слабость, что в глазах все плыло и она боялась упасть в обморок. «Надо пойти к Энцо, – думала она, – согреться, лечь с ним рядом, прямо сейчас, пока он спит, прижаться к его спине и заснуть». Но она отказалась от этой мысли. Она ощутила на своем лице ту приторную гримасу, которую состроила, когда говорила Бруно: «Ну поверь, у меня же ребенок, я правда этого не делала». Это жеманство, наигранная доброжелательность женщины, которая первой делала шаг навстречу, несмотря на все свое отвращение, – должно быть, они показались ему соблазнительными. Ей стало стыдно: как она могла вести себя так после того, что Соккаво сделал с ней в сушилке? А ведь она была не такая. Она умела управлять мужчинами, заставлять их, как дрессированных животных, идти к цели, которую они принимали за свою. Нет, хватит, довольно: раньше она делала это по разным причинам, не всегда отдавая себе в том отчет; так было со Стефано, с Нино, с Солара, пожалуй, даже с Энцо. Больше этому не бывать! Отныне она все будет делать сама. Она справится со всеми проблемами. Разберется с охранником, коллегами по работе, студентами, Соккаво, а главное – со своей собственной головой, забитой честолюбивыми стремлениями, своей бедной головой, на которую свалилось слишком много всего, так что она не выдержала.

34

Проснулась она в лихорадке, выпила таблетку аспирина и несмотря ни на что отправилась на работу. Темное еще ночное небо только начало голубеть, освещая крыши низких зданий, сорную траву, уличную грязь и груды ржавых железяк. Пробираясь через лужи на разбитой дороге, которая вела к заводу, Лила заметила, что сегодня студентов у входа было четверо: двое те же, что и вчера, еще один новый, их ровесник, и второй, толстый парень постарше, лет двадцати с лишним, явно страдающий ожирением. Они клеили на забор плакаты с призывами к борьбе и раздавали листовки того же содержания. Но если еще вчера рабочие из любопытства и вежливости брали брошюры, то сейчас большинство из них или проходили мимо, опустив глаза в землю, или, взяв листовку, комкали ее и выбрасывали.

Заметив парней, явившихся на свой пост ни свет ни заря, словно график их так называемой политической работы соблюдался строже ее собственного, Лила почувствовала раздражение, сменившееся злостью, когда ее вчерашний знакомец, держа в руках пачку листовок, с приветливым выражением лица кинулся ей навстречу.

– У вас все в порядке, товарищ?

Лила не удостоила его вниманием: горло у нее горело, в висках стучало. Парень догнал ее и сказал нерешительно:

– Я Дарио. Ты, наверно, меня не помнишь, мы виделись на виа Трибунале.

– Я прекрасно знаю, кто ты, – взорвалась Лила, – но я не желаю иметь ничего общего ни с тобой, ни с твоими дружками.

Дарио онемел от удивления, остановился, потом произнес, будто сам себе:

– Возьмешь листовку?

Лила не стала отвечать, чтобы не наорать на него. В память ей врезалось недоуменное выражение его лица, какое бывает у людей, искренне уверенных в своей правоте и не понимающих, как другие могут не разделять их мнения. Она подумала, что надо бы доходчиво объяснить ему, почему на собрании она сказала то, что сказала, почему возмущалась тем, что ее слова попали в их брошюру, почему считала глупым и бесполезным то, что они вчетвером, вместо того чтобы спать дома или идти в школу, торчат здесь на морозе и раздают листки, напечатанные мелким шрифтом, людям, которые и читать-то толком не умеют и не собираются утруждать себя этим, потому что знают про то, что там написано, не понаслышке, а живут в этом каждый день и могут сами порассказать много чего похлеще, но молчат и будут молчать, потому что не принадлежат себе и не верят, что кто-нибудь когда-нибудь их услышит. Но у нее была температура, ей было трудно говорить, и она правда паршиво себя чувствовала. Поэтому она молча пошла к воротам, где разыгрывалась безобразная сцена.