Те, кто уходит и те, кто остается

– Вот видишь, ты говоришь так же, как эти сволочи. Имей смелость хотя бы признаться в том, что ты это написала.

– Я ничего не писала.

Бруно скривился. Он смотрел на брошюру и, как догадалась Лила, никак не мог решить: говорить с ней еще жестче, угрожать увольнением или подождать и попытаться вызнать у нее, не готовится ли еще что-нибудь в том же роде. Тогда решилась она: с трудом преодолев отвращение к нему и его прикосновениям, о которых все еще помнило ее тело, она изобразила на лице примирительность и тихим голосом выдавила из себя:

– Ну поверь, у меня же ребенок, я правда этого не делала.

Он кивнул, но все же пробормотал недовольно:

– Знаешь, на что ты меня вынуждаешь?

– Не знаю и знать не хочу.

– А я тебе все равно расскажу. Если эти идиоты – твои друзья, передай им, что, если они еще раз устроят бардак на заводе, получат так, что у них навсегда отпадет желание мне пакостить. А сама будь поосторожнее: перегнешь палку – сломается.

На этом день не закончился. Когда Лила выходила с фабрики, зажегся красный свет. Это было обычное дело: каждый вечер охранник веселья ради выбирал себе три-четыре жертвы – скромные девушки опускали глаза, когда он обыскивал их, женщины без комплексов смеялись: «Дружок, хочешь пощупать – щупай, только скорей, мне надо домой, ужин готовить». На сей раз Филиппо остановил одну Лилу. Было холодно, дул сильный ветер. Охранник вышел из своей будки. Лилу затрясло.

– Только попробуй меня тронуть. Богом клянусь, или сразу убью, или найду того, кто тебя прикончит.

Филиппо мрачно посмотрел на нее и кивнул ей на стол, стоявший рядом с будкой:

– Выворачивай карманы по одному и выкладывай все сюда.

Лила обнаружила в кармане пальто свежую сосиску – с отвращением нащупала мясное месиво в узкой кишке. Она вытащила ее и разразилась хохотом:

– Ну и говнюки же вы все вместе взятые!

33

Ее обвинили в воровстве. В наказание последовал вычет из зарплаты и штраф. Филиппо орал на нее, она орала на Филиппо. Бруно не вышел, хотя, без сомнения, был еще на заводе: его машина стояла во дворе. Лила поняла, что с этого дня ничего хорошего ей ждать не придется.

Она вернулась домой еще более уставшей, чем обычно. Отругала Дженнаро за то, что тот не хотел уходить от соседки, приготовила ужин, сказала Энцо, чтобы сам разбирался со своими заданиями, и отправилась спать. Согреться под одеялом не удавалось, поэтому она встала, надела поверх ночной рубашки шерстяной свитер, снова легла и вдруг почувствовала, что сердце у нее бьется где-то на уровне горла, да так сильно, будто это не ее, а чужое сердце.

Ей были знакомы эти симптомы, они всегда сопровождали состояние, которое одиннадцать лет спустя, в 1980-м, она назвала обрезкой. Но раньше они никогда не проявлялись так бурно, кроме того, это впервые случилось, когда рядом никого не было. Она вдруг с ужасом осознала, что на самом деле не одна. Чужие лица и голоса выбирались из ее головы, словно отделившейся от тела, и плыли по комнате: двое ребят из комитета, охранник, коллеги по работе, Бруно в сушильном цехе, Надя – все они двигались слишком быстро, как в немом кино, даже красный огонь проверки мигал слишком часто, Филиппо слишком резко выхватил у нее из рук сосиску и начал орать, угрожать. Все это было игрой воображения: на самом деле, кроме Дженнаро, ровно посапывавшего в своей кроватке, в комнате не было ни людей, ни звуков. Но легче ей от этого не становилось, напротив, страх только усиливался. Сердце колотилось так сильно, что казалось, все вокруг того и гляди взорвется и стены обрушатся. Отчаянные удары в горле сотрясали кровать, крошили штукатурку, разбивали на части черепную коробку, они и ребенка могли сломать, как пластиковую куклу, расколоть ему грудь, живот, голову. «Нужно отодвинуть его подальше, чтобы не разбился, – думала Лила, – чем ближе он ко мне, тем опаснее». Тут ей вспомнился другой ребенок, тот, которого она потеряла, ребенок, которому так и не суждено было созреть в ее чреве, ребенок Стефано. Она сама прогнала его, по крайней мере, так шептали у нее за спиной Пинучча и Джильола. «Возможно, так оно и было, я нарочно его выгнала. Почему у меня до сих пор ничего в жизни не выходит нормально? Почему я должна постоянно таскать за собой свои провалы?» Сердце все так же колотилось и не собиралось успокаиваться, очертания знакомых фигур, словно сотканные из дыма, окружали ее, их голоса гудели в ушах. Она села на край кровати, вытерла со лба пот – липкий, как холодное оливковое масло, дотянулась босыми ногами до кроватки Дженнаро и отодвинула ее, но недалеко: она боялась, если он будет рядом, она может навредить ему, а если слишком далеко – потерять. Она медленно побрела на кухню, опираясь на мебель, держась за стену и при этом постоянно оглядываясь назад в страхе, что пол за ней разверзнется и утянет вниз Дженнаро. Она попила воды из крана, умылась, – сердце вдруг резко замерло, дернув ее вперед, как при резком торможении.