Те, кто уходит и те, кто остается

Так мы оказались глубокой ночью вместе, в бедной комнате в Сан-Джованни-а-Тедуччо. Дженнаро спал, Лила шепотом говорила и говорила без остановки, Энцо и Паскуале ждали на кухне. Я чувствовала себя героем старинного романа – рыцарем, облаченным в сияющие доспехи, который, пройдя полмира и пережив тысячи захватывающих приключений, вдруг встречает на своем пути тщедушного пастуха-оборванца, ни разу в жизни не покидавшего пределы своего пастбища, который с немыслимой отвагой, голыми руками, хватает страшных хищных зверей и подчиняет своей воле.

46

Я дала ей выговориться и слушала ее молча. Некоторые эпизоды, особенно те, говоря о которых она болезненно морщилась, напугали меня по-настоящему. Я чувствовала себя виноватой, думая о том, что моя жизнь могла сложиться так же, и если это не так, то в том числе благодаря ей. Иногда меня охватывало желание обнять ее, еще чаще – задать вопрос или отпустить комментарий, но я сдерживалась и позволила себе перебить ее всего два-три раза.

Например, когда речь зашла о профессоре Галиани и ее детях. Я хотела знать, что именно сказала моя бывшая преподавательница, в каких словах и выражениях, и не упоминали ли обо мне Надя и Армандо. К счастью, я вовремя сообразила, что с моей стороны было бы подло заострять внимание на подобных пустяках, хотя в душе считала свое любопытство оправданным: все же я хорошо знала этих людей и испытывала к ним искреннюю привязанность. Но я сказала лишь:

– Надо будет навестить Галиани перед отъездом во Флоренцию. Поехали вместе? Она немного охладела ко мне после истории на Искье, решила, что Нино бросил Надю из-за меня… – Лила молча смотрела на меня невидящим взглядом, тогда я добавила: – Галиани – хорошие люди. Немного высокомерные, но хорошие. А что с шумами в сердце? Ты проверилась?

– И так понятно, есть там шумы, – на сей раз она не промолчала.

– Сказал же тебе Армандо, что надо сходить к кардиолог у.

– Зачем? Он же сам их слышал.

Еще меня тянуло вмешаться, когда она говорила о сексе. Когда она рассказывала историю про сушильный цех, я чуть не ляпнула: представляешь, ко мне в Турине подкатывал один старикан, а в Милане художник-венесуэлец, заявился ко мне в спальню, как будто так и надо – и это после нескольких часов знакомства! Но я прикусила язык. Как я могла говорить о себе? И потом, какое отношение произошедшее со мной имело к тому, о чем она мне рассказывала?

Я особенно ясно поняла это, когда Лила заговорила о своей сексуальности как таковой (до этого, делясь со мной впечатлениями о своей первой брачной ночи, она ограничилась простой констатацией фактов). Мы впервые заговорили с ней на эту тему. Язык похабщины, принятый в нашем квартале, годился, чтобы дать отпор приставалам, но сама его грубость не позволяла прибегать к нему для доверительного обсуждения проблем, связанных с сексом. Вот почему я слушала ее откровения, смущенно уставившись в пол, а она в тех самых вульгарных выражениях говорила, что ей никогда не нравилось трахаться, что она никогда не получала от этого удовольствия, о котором слышала чуть ли не с детства, что она практически ничего не чувствовала, а после Стефано и Нино убедилась, что секс – это что-то омерзительное, и сейчас не в состоянии заставить себя переспать с Энцо, несмотря на всю его доброту. На этом она не остановилась. Используя еще более грубые слова, она призналась, что соглашалась – под принуждением, из любопытства или в порыве страсти – на все, что мужчина хочет получить от женщины. Но даже с Нино, мечтая зачать от него ребенка, она не испытывала того наслаждения, которое, по слухам, дарит настоящая любовь.

Я понимала, что молчать в ответ на такие признания нельзя и я должна рассказать ей о себе – откровенность за откровенность. Но от одной мысли, что мне придется перед ней раскрыться – при том, что диалект вызывал у меня отвращение, а использовать для обсуждения липких сексуальных тем литературный итальянский казалось мне чуть ли не кощунством, – чувство неловкости во мне только окрепло. Я не подумала, какой ценой далось ей это признание, как будто не видела, что каждое произнесенное ею слово, даже самое пошлое, сопровождалось выражением муки на лице и дрожью в руках.

– У меня это не так, – просто сказала я.