Те, кто внизу. Донья Барбара. Сеньор Президент

От крика жены на призраке появились черные пятнышки, и эти пятнышки, в тени угла, слились в очертания скелета. Женский скелет… Правда, женского там только и было что обвислые груди, дряблые и какие-то волосатые, будто дохлые мыши, попавшие в клетку из ребер.

– Хенаро, что с тобой?

– Ничего.

– Ходишь невесть где, а потом являешься лунатик лунатиком, хвост поджал. Черт тебя носит! Нет чтобы дома побыть.

Голос жены прогнал скелет.

– Да нет, правда, ничего.

Какой-то глаз скользил между пальцами правой руки, словно луч электрической лампочки. От мизинца – к среднему, от среднего – к безымянному, от безымянного – к указательному, от указательного – к большому. Глаз… Только глаз… Бьется, бьет по пальцам. Он сжал кулак, чтоб его раздавить. – твердый! Ногти вонзились в ладонь. Нет, не выходит. Он разжал руку, глаз тут как тут, не больше птичьего сердца, а страшнее ада. Кипящий говяжий бульон ударил в виски. Кто это смотрит на него таким глазом, который вертится между пальцами, крутится, как шарик в рулетке, под заупокойный звон?

Жена увела его от корзины, где спал сын.

– Хенаро, да что это с тобой?

– Ничего!

Он вздохнул несколько раз.

– Ничего, глаз какой-то привязался, преследует меня! Вот, смотрю на ладонь… Нет, не может такое быть! Это мои глаза… это глаз…

– Ты бы лучше помолился!… – проворчала она, не вслушиваясь в его жалобы.

– Глаз… да, круглый такой, черный, с ресницами, как стеклянный!…

– Напился ты, вот что!

– Да нет, я и не пил совсем!…

– Хм, не пил! Разит как из бочки!

В маленькой спальне, за перегородкой, Родас чувствовал себя как в огромном подземелье, вдали от утешения и надежды, среди летучих мышей, пауков, скорпионов и змей.

– Натворил чего-нибудь, – сказала Федина и широко зевнула. – Вот око господне на тебя и смотрит.

Хенаро метнулся к постели и, как был, в сапогах, одетый, залез под простыню. По молодому, прекрасному телу жены катался глаз. Федина потушила свет; стало еще хуже – в темноте глаз стал расти очень быстро, закрыл всю комнату, и пол, и потолок, и дом, и жизнь, и сына…

– Нет, – отвечал Хенаро, когда жена, испугавшись его крика, зажгла свет и, отирая пеленкой холодный пот с его лба, повторила свои слова. – Нет, это не око господне, это око дьявола…

Федина перекрестилась. Хенаро попросил потушить свет. Глаз изогнулся восьмеркой, соскользнул из света во тьму, раздался треск, словно он столкнулся с чем-то, и действительно он тут же лопнул, прошуршав шагами по улице.

– У Портала! У Портала! – выкрикивал Хенаро. – Да! Да! Свету! Спичку! Свету! Ради Христа, ради Христа!

Она протянула через него руку, чтобы достать спички. Вдалеке послышался шум колес. Закрыв себе рот ладонью, кусая пальцы, Хенаро звал жену; одному страшно, а жены рядом нет: чтобы его успокоить, она накинула нижнюю юбку и пошла согреть кофе.

Перепуганная Федина прибежала на крики мужа.

– Ой, неужто до белой горячки допился? – говорила она,

глядя на трепетное пламя прекрасными черными глазами. Ей вспомнилось, как вытащили гусениц из желудка у доньи Энрикеты, что из театра; как в больнице у одного индейца вместо мозгов нашли в голове мох; как индейский дух Волосяной приходит пугать по ночам. И, словно курица, которая сзывает цыплят под крыло при появлении коршуна, она поспешила положить на грудь новорожденному образок святого Власия, громко приговаривая: «Во имя отца и сына и святого духа…»

При первых словах молитвы Хенаро вздрогнул, словно его ударили. Не открывая глаз, он кинулся к жене, которая стояла у колыбели, упал на колени и, обнимая ее ноги, рассказал обо всем, что видел.

– По ступенькам, да, вниз, катится, и кровь течет; с первого выстрела, а глаза открыты. Ноги растопырил, глаза в одну точку… Холодные такие глаза, липкие, бог его знает! Будто молния из них… и прямо в меня!… Вот тут он, глаз, все время тут, в руке. Господи, все время в руке!

Внезапно закричал сын. Федина взяла на руки завернутого во фланель ребенка и дала ему грудь, а муж (как он был ей теперь противен!) не пускал ее, стонал и прижимался к ее ногам.

– А самое плохое, что Лусио…

– Этого писклявого твоего Лусио зовут?

– Да, Лусио Васкес…

– Это его «Бархотка» прозвали?

– Да…

– Чего же он его убил?

– Приказали, да и сам был не в себе. Это еще ничего… Самое плохое, мне сказал Лусио, ордер есть на арест генерала Каналеса, и еще – один тип собрался украсть сеньориту сегодня ночью.

– Сеньориту Камилу? Мою куму?

– Да.

При этом немыслимом известии Федина разрыдалась, громко и сразу, как плачут простые люди над чужой бедой. Слезы падали на головку сына, горячие, словно вода, которую приносят в церковь старушки, чтобы подлить в холодную святую воду купели. Мальчик заснул. Кончалась ночь, они сидели как зачарованные, пока заря не провела под дверью золотую черту и молчание лавки сломали выкрики разносчицы хлеба:

– Све-ежий хлеб! Све-ежий хлеб!

X. Князья армии