Те, кто внизу. Донья Барбара. Сеньор Президент

— Я прочту молитву о спасении души, когда окончится мой час бдения, ведь несчастье так велико!

Они говорили вполголоса, сгрудившись в комнате за лавкой, стараясь не спугнуть тишину, которая, словно дым каких-то лекарственных курений, обволакивала постель больной, и не помешать сеньору, что молился у ее изголовья денно и нощно. Очень милый сеньор. Очень милый. На цыпочках приближались они к постели, больше затем, чтобы разглядеть лицо сеньора, нежели для того, чтобы узнать, как чувствует себя Камила — призрак с длинными ресницами, тонкой-тонкой шеей и спутанными волосами, — и так как они подозревали, что тут-то непременно и должна быть зарыта собака, — в набожности всегда зарыта какая-нибудь собака, не так ли? — они не успокоились до тех пор, пока не заставили трактирщицу проболтаться. Он был ее женихом. Ее жених, любимый! Вот оно что! Так, значит, ее жених! Все они наперебой повторяли золотое словечко, все, кроме Сильвии; она тотчас исчезла под каким-то предлогом, узнав, что Камила — дочь генерала Каналеса, и больше не возвращалась. Нечего возиться с врагами правительства. Жених ее очень любит, говорила она себе, и очень предан Президенту. Однако я сестра своего брата, а мой брат — депутат, и я могу его скомпрометировать. Упаси господи!..

На улице она все еще повторяла: «Упаси господи!»

Кара де Анхель не замечал дев, которые, выполняя свой долг милосердия и навещая больную, пытались, кроме того, утешать жениха. Он благодарил их, не слыша, что они ему говорили, — слова, слова, — и всей душой внимал монотонным, жалобным стонам бредившей Камилы; не отвечал на сердечный пыл, с каким они пожимали ему руки. Подавленный горем, он чувствовал, что тело его холодеет. Казалось, будто льет дождь, немеют конечности, будто кружат его невидимые призраки в пространство, более обширном, чем бытие, где воздух — сам по себе, свет — сам по себе, тень — сама по себе, все предметы — сами по себе.

Приход врача прервал вереницу его мыслей.

— Так, значит, доктор…

— Уповайте на чудо!

— Вы будете приходить сюда, правда?

Трактирщица не сидела на месте ни минуты, и, назло времени, все успевала делать. Она брала стирать белье у соседей, рано утром его замачивала, потом несла в тюрьму завтрак для Васкеса — о нем не было никаких сведений, — по возвращении стирала, выжимала и развешивала белье. Пока тряпки сохли, она бежала домой, чтобы управиться с делами по хозяйству. Были и другие заботы: накормить больную, зажечь свечи перед изображениями святых, растолкать Кара де Анхеля, чтобы тот поел, встретить доктора, сбегать в аптеку, стерпеть присутствие «монашек», как она называла старых дев, и поругаться с хозяйкой тюфячной мастерской. «С таких тюфяков не встать без синяков! — кричала она с порога, махая руками, будто отгоняя мух. — Такие тюфяки не купят и толстяки!»

— Уповайте на чудо!

Кара де Анхель повторял слова врача. Чудо — произвол вечного преходящего, триумф неведомого, абсолютное ничтожество человека. Он испытывал потребность громко взывать к богу, чтобы тот сотворил чудо, ибо реальный мир ускользал из его рук — бесполезный, враждебный, неустойчивый, не оправдывающий своего существования.

И все ожидали развязки с минуты на минуту. Вой собаки, громкий перезвон колоколов в соборе Мерсед заставляли соседей осенять себя крестным знамением и восклицать, шумно вздыхая: «Отмучилась!.. Да, пробил ее час! Жениха-то жаль!.. Что поделаешь. На то воля божья! Вот чем все мы станем в конечном счете!»

Петронила рассказала обо всем этом одному из тех людей, что до старости сохраняют детское выражение лица, — преподавателю английского языка и других диковинных предметов. Этого человека называли попросту Тичер[30]. Петронила хотела узнать, можно ли спасти Камилу магическими средствами, и Тичер должен был знать это, ибо, помимо того, что он преподавал английский язык, он посвящал свой досуг изучению теософии, спиритизма, черной магии, астрологии, гипнотизма, оккультных наук и был даже изобретателем прибора, который назывался «Волшебный сосуд для отыскания спрятанных сокровищ в домах с привидениями». Никогда не сумел бы объяснить Тичер, почему он питал такое пристрастие ко всему неизведанному.