Те, кто внизу. Донья Барбара. Сеньор Президент

Уже почти все Лусардо и Баркеро враждовали друг с другом, когда однажды под вечер, зная, что родители находятся в селении на петушиных боях, подвыпивший Феликс, подстрекаемый своим двоюродным братом Лоренсо Баркеро, прибыл туда и, протиснувшись сквозь толпу петушатников в круг, завопил:

— Я принес порториканского петушка. Это даже не янки! А ну, найдется здесь хоть один паршивый испанец, который захочет сразиться с ним? Ставлю моего с зачехленными шпорами и без подготовки.

Неравная война уже была завершена победой североамериканцев, и слова Феликса прозвучали явным вызовом отцу. Дон Хосе вскочил в круг и, потрясая хлыстом, ринулся к наглецу. Феликс выхватил оружие, дон Хосе последовал его примеру и… Немного погодя, подавленный, мрачный, на глазах постаревший, дон Хосе вернулся домой и сказал жене:

— Я убил Феликса. Его несут сюда.

Тут же он оседлал коня и отправился к себе в имение.

Приехав, он сразу же прошел в столовую, где когда-то разыгралась первая часть трагедии, заперся там, строго предупредив, чтобы его не беспокоили, снял с пояса наконечник копья и сильным ударом вонзил его в глинобитную стену в том самом месте, где копье погрузилось бы, пробив сердце сына, метни он его в тот злосчастный вечер. Он считал, что убил Феликса именно в этой комнате, в тот момент, когда произнес свою страшную угрозу, и теперь должен искупить свой тяжкий грех — он будет глядеть на торчащее в стене преступное оружие до тех пор, пока глаза не потухнут навсегда.

И он сдержал свой обет. Никого к себе не впуская, без воды и пищи, застыв в кресле, почти не мигая, вскоре приноровившись видеть даже ночью, непоколебимо твердый в страшном акте искупления, он несколько дней подряд пробыл в комнате, ожидая смерти, к которой сам себя приговорил. Здесь и нашла его смерть: в кресле, уже окостеневшего, с застывшим взглядом, устремленным на воткнутое в стену копье.

Когда наконец прибыли представители властей, чтобы разыграть обычный в таких случаях фарс, в наказании уже не было нужды, и стоило больших усилий смежить веки умершего.

* * *

Несколько дней спустя донья Асунсион окончательно покинула льяносы, решив перебраться с Сантосом — единственным уцелевшим в этой гекатомбе — в Каракас. Она хотела воспитать сына в другой среде, за сотни лиг от трагических мест.

Первые годы были потерянными в жизни юноши. Внезапный переход от жизни в льяносах, — грубой, но полной напряженных, закаляющих характер переживаний, — к расслабляющей и сонливой городской жизни в четырех стенах печального дома, рядом с запуганной матерью как-то странно притупил его способности. Раньше это был живой, сообразительный и пылкий юноша. Отец гордился сыном, видя, как смело объезжает он дикую лошадь, как ловко и уверенно увертывается от опасностей, пробираясь вместе с пеонами в самую гущу скота, как из него растет достойный представитель расы льянеро, — людей бесстрашных, давших освободительной войне множество кентавров, правда, и равнине принесшей не одного жестокого правителя. Сколько надежд, непохожих на надежды отца, возлагала на него мать, подмечая чувства и мысли, присущие этой чуткой и возвышенной душе! Теперь этот юноша вдруг сделался тупым, слабовольным и нелюдимым.

— Смотрю я на тебя, сын, и не узнаю. Ты прямо как дикий бык в зарослях, — говорила ему мать: несмотря на перемену обстановки, она не забыла образного языка жителей льяносов.

— Пройдет, — утешали ее приятельницы. — Подростки в этом возрасте все такие.

— Это дурное последствие пережитых ужасов, — добавляла она.

Верно было и то и другое. Но немалую роль играла и новая среда: недоставало широкого горизонта, не бил в лицо горячий вольный ветер, не рвалась с уст песня, за которой идет стадо, пропало ощущение дикой затерянности в безмолвных просторах равнины. Мальчик походил на росток стенной травы, чахнущий в глиняном горшке.

Иногда донья Асунсион заставала сына в палисаднике: он грезил наяву, лежа на земле среди запущенных клумб резеды. Нечто подобное происходит с быком после операции, лишающей его свирепости самца и роли вожака стада, — бык забивается в чащобу саванной рощи и лежит там дни напролет один-одинешенек, не пьет, не ест и только время от времени глухо мычит в бессильной ярости.

И все же город завоевал непокорную душу Сантоса Лусардо. Очнувшись от завораживавшей его тоски, он вдруг обнаружил, что ему уже минуло восемнадцать и что знании его ничуть не пополнились с момента приезда из Арауки. Он решил наверстать упущенное и настойчиво принялся за Учебу.

Хотя у доньи Асунсион были все основания ненавидеть Альтамиру, она не хотела продавать имение. У нее была сильная и стойкая душа истинной жительницы льяносов, для которой нет ничего дороже родного края. Правда, ей никогда не приходила в голову мысль о возвращении в Арауку, однако порвать узы, связывавшие ее с родным кровом, она не решалась. К тому же хозяйство, вверенное честному и преданному управляющему, приносило немалый доход.

— Вот умру, тогда пусть Сантос продает имение, — говорила она.

Но в свой смертный час все же посоветовала сыну: