Те, кто выжил

— Ты слушай. Сходили мы с Тихонком на первый сеанс в клуб и уже часов в десять-одиннадцать полезли. Тихон спер из дома кусок мяса — Паштету. Я прихватил лестницу, чтобы на заборе не корячиться. Осмотрелись по сторонам и вперед, на мины. Сначала все шло по плану. Выбрали яблони возле забора, залезли на них и стали прыгать на ветвях, пока те не обламывались. И… зазевались. Хорь появился, крадучись. Мы не заметили подхода. А когда я увидел его пьяную, злющую рожу, было поздно. Ясное дело, я винтом вниз и сразу на забор, про лестницу и не вспомнил. Повис, подтянулся и почти уже перемахнул, как козлина эта меня кнутом и достала. От души приложился Хорь. У меня аж слезы брызнули. Рубашка лопнула, спину как кипятком обдало. Да еще приземлился неудачно, на валун попал. Всю ночь потом маялся — спина болела. И такую ненависть я затаил на Хоря, слов нет объяснить. Думал даже из ружья отцовского кончить его. Тихонку тоже досталось. Поменьше, чем мне, но досталось. Это утром выяснилось, когда мы собрались совет держать, какую подлянку посерьезней Хорю кинуть. И придумали. Ты только послушай, что выдумали? Скажи, был ум или нет? Земля, видите, в деревне у нас песчаная. Вот мы, дождавшись, когда Хорь на работу свинтит, взяли лопаты и стали яму копать посреди дороги, где обычно он гусарит на своем самокате. Переулок глухой, почти безлюдный, так что никто нас не видел. Только Петюня на минуту подвалил. Но он ни во что не въезжал, даун, словом, так что опасности не представлял. Он ли потом нас заложил или не он, не знаю, но пинков мы ему, после всех событий, на всякий случай подкинули. Это было потом. А пока, днем, вырыли яму, сгоняли к сельмагу — стянули пару картонных коробок, фанеру. Закрыли ими яму, а выкопали прилично, с метр глубиной. Потом присыпали все песком и старым, брошенным возле церкви колесом укатали место. Со стороны незаметно, дорога, как дорога. Сели на бревна и стали ждать. Почти весь день не жрамши просидели. Боялись упустить момент. Короче, ближе к вечеру слышим — затарахтела его лабудушка. Мы за керосинку и через щели пасем. Едет, долдон. Скорость держит приличную и уже сигналить начал, чтоб ворота ему открыли. И тут р-раз! Переднее колесо попадает в яму, а сам Хорь, по инерции, летит через руль. А возле забора бревно лежало солидное. И он прямо в торец бревна ка-ак въедет! Башкой! Удар такой глухой — бух, и тишина! Лежит замертво, не дергается даже. Ну, мы, понятно, ноги в руки и на купалище, для отвода глаз. Там очухались. Тихонок говорит — убили, мол. Я и сам сдрейфил порядком. Но делать нечего, что сделано, то сделано. Около часа прошло — слышу, мать шумит, зовет домой. Не, думаю, подожду еще. Но не будешь же все время прятаться, да и где в деревне схорониться-то? Подождал, сколько мог, и пошел домой. Открываю дверь, а спиной ко мне Хорь сидит. Ну, Кость, и облегчение я испытал: живой, значит. Отец меня увидел и зовет — иди-ка, мол, засранец сюда! И Хорь поворачивается. Ну, тут я чуть со смеху не упал. У того такой знатный шишак на лбу. С яйцо, не меньше, и фиолетовый, с отливом. Отец как сорвется со стула, хватает меня и тащит к Хорю за ухо, больно так, блин. «Твоя работа?» — спрашивает. Я молчу. Ну, отец и обласкал меня ремнем. И бил, скажу тебе, зверски. В общем, получили мы. Тихонка его отец тоже выпорол, по самое не могу…

Костя, смеясь, проговорил:

— А по виду Ивана Степановича и не скажешь, что он способен кого-то выпороть!