Те триста рассветов...

Немец, конечно, был прав, но все же думать о побеге я не переставал ни дня, ни минуты. Везде, где я оставался наедине с собой, мысль о побеге не давала мне покоя. Я ощупывал стены, пробовал крепость решеток, хотя наверняка знал, что это малополезное занятие: немцы народ аккуратный и все, в том числе и тюрьмы, делают на совесть.

Примерно на четвертый день после водворения в этот замок-тюрьму в мою камеру вошел подполковник СС Кранц, как он представился. Был трудный и не совсем для меня понятный разговор о мощи Красной Армии, которая, по его мнению, вот-вот иссякнет, о роли евреев в Советском Союзе и русских, по простоте душевной не видящих опасности еврейского засилья. В конце беседы подполковник, очевидно выведенный из равновесия моим спокойным равнодушием, в запальчивости воскликнул:

- Скажите честно, почему вы так фанатично уверены, что Германия перестанет существовать как государство? Откуда [163] у вас такая первобытная твердость во взглядах на историю? Ведь германский народ всегда демонстрировал другим высший патриотизм и сплоченность. Мы, немцы, - носители истинной культуры, и вы, русские, учились у нас мудрости!…

Я усмехнулся:

- Будьте реалистом, господин подполковник. Во всем превосходство сейчас за нами. Повторяю, совсем скоро вы будете разбиты, а ваше государство уничтожено.

- Блеф, блеф! Германия непобедима, она вечна!

Мне показалось, что Кранц боролся с собой - говорить ли о главном, чем он сейчас живет. Но, вероятно, желание раздавить меня последним доводом пересилило осторожность.

- Фюрер располагает чудо-оружием! - выкрикнул он. - На днях он применит его, и тогда дикие орды на востоке и зажравшиеся кретины на западе будут развеяны в прах!

Я напустил на себя мину равнодушия:

- Что же это? Реактивные самолеты Мессершмитта или ракеты ФАУ?

- Нет, нет, не о том речь!…

Тут он вдруг осекся, приложил к губам платок и закончил фразу вполне спокойно:

- Впрочем, достаточно. Все и так ясно. Теперь вы - лагерная пыль, независимо где - у нас или в НКВД. О том, что вы с глазу на глаз беседовали с подполковником СС, через час будет известно всем лагерникам. Для Советов этого вполне достаточно, чтобы сгноить вас в каменоломнях Колымы. Вы конченый человек, Чечков!

Кранц прошелся вдоль стены камеры и вновь остановился передо мной:

- А между тем для вас есть прекрасный выход остаться в живых и работать на западную цивилизацию. Нам, новым людям Германии, нужны такие люди, как вы, Чечков. Вы молоды, смелы, умны, отлично знаете советскую систему. Это очень ценные качества.

Я молчал, пораженный такой наглой откровенностью эсэсовца.

- Итак, выбирайте: бесславная гибель или работа на нас, хорошее обеспечение, почет, перспектива. Другого не дано, поймите это, если вы не лишились рассудка. Хочу добавить: многие ваши в этой крепости выбрали второй путь. Они не ошиблись, смею вас уверить.

Конечно, тогда, в крепости Вюльцбург, я не мог представить себе и сотой доли того, что придется пережить после [164] войны только из-за того, что пришлось побывать в плену, того унижения недоверием, которое долгие годы не давало нам, бывшим военнопленным, жить как все. А если бы даже и представил, осели бы в моей душе зерна недоверия к Родине и предательства, которое предлагал Кранц?

Нет, конечно! Я советский офицер, летчик, им и останусь до конца дней. В таком примерно духе, но более крепкими словами, я ответил Кранцу.

- Ну что ж, подумайте, - сказал он, покидая камеру, - времени у вас день, не более. А потом… - Он энергично повел ладонью вокруг шеи.

Когда подполковник ушел, я поостыл немного и понял, что прав эсэсовец: жить мне от силы осталось до завтрашнего утра. За окном бесшумно сыпал мокрый снег. Белые хлопья падали на крыши башен, брусчатку площади. Настроение у меня было под стать погоде. Мысли о скорой расправе, безнадежность положения, одиночество, вдобавок ко всему непонятные тревожные звуки, которые раздавались ночью в крепости, довели меня до полного изнеможения.

Тусклый утренний рассвет я встретил в состоянии безразличия, апатии. Оно стало еще сильнее, когда охранники вытолкнули меня из камеры и повели через площадь в угол двора, к двери с зарешеченным окошком. Меня привели на второй этаж и втолкнули в большую, как зал, комнату. Вопреки ожиданию она оказалась жилой. Толпа лагерников стояла у двери и молча рассматривала меня. Так продолжалось довольно долго.

Но вот толпа расступилась, и вперед вышел невысокий прихрамывающий человек. На нем была довоенная форма советского генерала - три звезды в петлицах, ряды поблекших пуговиц на тужурке, галифе с красными лампасами. Генерал некоторое время рассматривал меня, затем протянул руку:

- Ну здравствуй, товарищ младший лейтенант. Я генерал-лейтенант Лукин Михаил Федорович, командующий 19-й армией.

Я растерянно молчал. Вслед за Лукиным вперед протиснулся человек на костылях:

- Генерал-лейтенант Музыченко…

И вдруг словно прорвало. Ко мне подходили комкоры, комбриги, полковники, генералы - десятки имен, высоких званий.