Те триста рассветов...

- Товарищи! - вновь крикнул генерал Лукин. - По просьбе советского командования наши союзники нашли нас и освободили. Спасибо им за это! - Он повернулся и пожал руки танкистам.

Медленно и трудно утверждались мы в сознании, что немецкий плен позади и война для нас кончилась. Слишком резким оказался переход от ожидания гибели к свободе. По-разному встретили ее мои товарищи. Одни улыбались, с настороженностью и некоторым недоумением разглядывая освободителей. Другие, словно отдыхая от непомерно тяжелого труда, неподвижно сидели на траве. Кто был покрепче, жали руки американским танкистам. Помню, как все мы что-то жевали, доставая из зеленых американских мешков хлеб, сахар, шоколад, и военврач так же, как несколько часов назад, уговаривал нас есть поменьше и помедленнее.

Летчик Григорьев, один из тех, кто был сбит над фашистской столицей в 1941 году, вдруг поднялся с обочины дороги и направился к нашим бывшим конвоирам. Безоружные, испуганные, они за считанные минуты из вершителей наших судеб превратились в жалкую толпу военнопленных. [170]

Григорьев некоторое время исподлобья рассматривал их, потом крикнул:

- Ну что, рыцари, примолкли? Кончилась ваша поганая власть… - Он качнулся от слабости и протянул руку к американскому танкисту за автоматом. - Теперь я буду вас судить и казнить, мучить голодом и гноить в каменных норах.

Немцы сломали строй, сбились в кучу. Некоторые стали прятаться за спины товарищей. Над дорогой наступила гнетущая тишина. Казалось, все заполнило хриплое дыхание Григорьева. Американцы, не вмешиваясь, с интересом наблюдали за происходящим.

Прихрамывая, к Григорьеву направился Лукин.

- Отставить, капитан! - издали крикнул он летчику. - Отставить! Мы не фашисты. Их будет судить правый суд.

- А кто мне вернет здоровье, отнятые годы? Кто заплатит за унижения и позор?

Подошел Агеев:

- Прекрати, брат. - Он положил руку на вздрагивающее плечо Григорьева. - Поверь, мне тоже хочется разметать этих сволочей в прах, но не хочу походить на них. Недостойно нам расправляться с безоружными. Пойми, брат…

В этот момент один из американцев, невысокий крепкий паренек, подошел ко мне, дружески ударил по плечу и представился:

- Мэрфи. Джон Мэрфи. Ты мне нравишься, русский друг!

Он снял с головы и протянул мне танкистский шлем. Я отдал ему свой шлемофон. Пожимая друг другу руки, мы стояли в толпе американских танкистов и улыбались. Улыбки наши, наверно, были счастливыми. Этот шлем до сих пор храню у себя как дорогую реликвию.

И еще. Через много лет в газетах промелькнуло взволновавшее меня сообщение: «Еще два американца - участник войны во Вьетнаме В. Уилсон и ветеран второй мировой войны Д. Мэрфи - объявили о решении присоединиться к «голодовке во имя жизни», которую проводят сейчас ветераны вьетнамской войны Ч. Литке и Дж. Майзо в знак протеста против политики США в Центральной Америке. «В 1945 году я участвовал в освобождении узников фашистских концлагерей, - заявил шестидесятишестилетний Мэрфи. - Тогда я поклялся, что сделаю все, чтобы не допустить подобных зверств. Сорок лет спустя, приехав в Никарагуа, [171] я вновь увидел кровавые злодеяния, на этот раз творимые контрас».

Был ли этот смелый человек тем жизнерадостным молодым американцем, с которым я в апреле 1945 года обменялся шлемофонами? Верю, что да!

Не могу не описать еще один эпизод, случившийся в тот памятный день. Вроде мелочь, но сидит он в сознании крепко. Вдруг над дорогой зазвучала музыка. Она летела из железной утробы одного из американских танков. Мы замерли. Это была русская песня! До боли родной голос плыл над немецкой землей:

Всю- то я вселенную проехал!…

Сто пленников, оборванных, изможденных, всего час назад стоявших на краю гибели, тесной толпой сгрудились у танка и, боясь проронить слово, слушали эту песню. Американский танкист, опершись коленом о башню, высоко поднял наушники, чтобы было слышно всем. И нам казалось, что сама Родина простерла руки над головами своих сынов.

Тут я вновь вспомнил морозный январский день над Польшей, гибель нашего экипажа, весь мучительный путь до этого солнечного дня, до этой дороги, упиравшейся в предгорья Альп. Он показался мне огромным, как годы…»

* * *

Семена Чечкова уже нет в живых. В войну он не совершил выдающихся подвигов. Орденов на его груди было не больше, чем у любого из нас. Но военная судьба, словно заторопившись, под конец войны послала ему тяжкие испытания, из которых он вышел с честью.

В моих руках его письма, а в памяти - рассказы, в которых я вижу его главный подвиг - безмерную верность Родине и своему народу. [172]

Под крылом Восточная Померания