Те триста рассветов...

Ранение мое оказалось серьезным: осколком зенитного снаряда разворотило коленный сустав - нога одеревенела, словно ее залили бетонным раствором, и ведущий хирург госпиталя после очередного освидетельствования сказал:

- Ну что ж, дружок, по всей вероятности, война для тебя кончилась. Думаю, летать ты вряд ли сможешь. Лечение предстоит серьезное и долгое. Поедешь в столицу. Возможно, там тебя поставят на ноги.

Это был жестокий удар.

Ночами напролет я курил, смотрел в потолок, ворочался, который раз вспоминал своего мужественного земляка. «Конечно, - думал я, - его беду не сравнить с моей. Николай Островский был приговорен болезнью. Но я же здоровый парень! Нога не сгибается… Так это дело времени. Буду тренировать, как велят врачи. А пока-то двигаюсь же, хоть и с палкой…»

- Какой ты теперь боец со своей деревянной ногой. Как ты в самолет сядешь? - рассуждал мой сосед по койке, летчик-истребитель, из тела которого хирурги извлекли около пятидесяти осколков.

- А ты?

- Я - дело другое. У меня осколки в спине да пониже. Постелю помягче и сяду. Ноги, руки целы, голова на месте. Чего не воевать? Вот сестричка подтвердит - все у меня работает. Правда, Зоя?…

- Перестань кипятиться, - советовал другой раненый, - война для нас, считай, кончилась. Что мы с тобой - мало сделали для победы? Пускай теперь другие повоюют. В полку тебя даже оружейником нельзя поставить. А ты - летать!…

Принять советы товарищей по беде я не мог. Пока не особенно четко понимая, как это произойдет, решил, что добьюсь права летать, и вот, когда из госпиталя в штаб [147] воздушной армии уходил грузовик, я упросил девушку из отдела эвакуации выдать мне документы на руки, с тем чтобы по пути в Москву заехать в полк за вещами.

Дальше своей части я, конечно, не двинулся.

Врач полка майор Воронков, осмотрев мою негнущуюся ногу, покачал головой:

- Дорогой мой, с таким ранением по чистой списывают. Но лечить ногу я все же буду, поскольку знаю, что тебя из полка палкой не выгонишь.

- А летать разрешите? - набравшись храбрости, спросил я.

- Ты с ума сошел! У тебя нога не гнется, опухоль, швы наложены. Да тебя скоро опять оперировать придется. Какие полеты?!

- Но ведь с прямой ногой в кабине поместиться можно запросто. А остальное-то у меня в порядке, - не унимался я.

- К чему это твое геройство? Кто тебя гонит в полет? А если с парашютом прыгать придется? Самолет загорится, моторы откажут… - охлаждал мой пыл доктор.

- Ну конечно. Бензобак лопнет, пуля в хвост попадет, элерон отвалится… Имейте в виду, летать я все равно буду! Кстати, мы уже тренировались. Неплохо получается.

Майор Воронков был добрым, отзывчивым человеком, хорошим врачом, но не очень тонким психологом. Вернее, его психология целиком замыкалась лишь на одном добром деле: он нас жалел самозабвенно, страшно переживал, когда видел кровь, наши раны, старательно лечил болезни. И тогда по-своему он был прав. Но его величество случай рассудил наш спор куда как благоразумней!

Чтобы отметить мое возвращение в полк, как-то смягчить подавленное настроение, братва из эскадрильи устроила вечеринку. В разгар веселья неожиданно появились Карпенко, Кисляк и Шестаков. Командир полка опустил в стакан со спиртом орден Отечественной войны I степени а сказал:

- Носи, герой, эту святую награду. А в мирное время не забудь рассказать внукам, за что ее получил. Теперь ты полный кавалер ордена Отечественной войны. Поздравляю!

Тут подскочил с места Лайков - и в атаку:

- Товарищ командир! Сделайте Борису еще один подарок - разрешите летать в старом экипаже. Доктор сказал, что ему лучше летать, чем без толку торчать на аэродроме. [148]

- Но!… - воскликнул Воронков. - Видит бог, не говорил я этого.

Относительно полетов Лайков, конечно, додумал за доктора, но то, что я часами торчал на аэродроме, было сказано верно. Когда полк улетал на задание, я садился на моторные чехлы, устраивал больную ногу на ящики из-под бомб и, не двигаясь, сидел так, пока последний самолет не совершал посадку.

Командир полка, пропустив мимо восклицание Воронкова, спросил:

- Ну, что решил?

- Думаю, - в растерянности буркнул доктор.

- Думай до завтра. Проверить и доложить. Понятно? - И, обняв меня за плечи, Карпенко заключил: - Ты же знаешь, против медицины командир полка бессилен. Воронков разрешит - летай…

- Ура! - закричали мои друзья. Задавить просьбами доброго Воронкова теперь уже было полдела - командир дал разрешение!

Со следующего дня в моей жизни начался период упорного и изнурительного труда, сражения с болью. Упражнения, рекомендованные Воронковым, выматывали силы, нервы, порой делали жизнь просто невыносимой, но я собирался с духом и всякий раз, поругивая то свою судьбу, то плохую погоду, начинал с малого - массажа, разминки и радостно фиксировал к концу дня - еще один градус сгиба коленного сустава, еще… Рядом со мной, как правило, стоял доктор Воронков и терпеливо руководил:

- Не форсируй, Борис, мягче, без рывков! Десять минут разминка, пять минут отдых. Мягче, мягче, не торопись! Война подождет тебя. Наш фронт повернул к Балтийскому морю…