Театр «Глобус»

– Перед вами пруд Несчастных Невест, или Утопия. Они тут до недавнего времени топились, причём в таком изрядном количестве, что заняли весь пруд.

Из воды и впрямь наглядно торчала опухшая рука или сходная коряга.

– Жаль, нам запрещено купаться, а то интересно могло бы получиться, – заметил старик, наделённый смелым воображением. – Одну русалку главврач самолично видел, и наши были тому свидетелями. Она вышла из воды, длинноволосая такая, – он изобразил рукой ниспадающий поток прядей, – правда не голая, а в белой комбинации. В ту ночь выдалось полнолуние, всё светлым-светло, только в чёрно-белом изображении, и вот значит она вышла из воды и побрела берегом, не чуя битого стекла. Валентин Сергеевич, главный-то доктор, не будь мямлей, решил за ней увязаться. Он тогда ночью тут оставался: должно, выпивши был или нарочно караулил. Понять можно. Я полагаю, медсёстры ему порядком надоели, вот он и выбежал из корпуса, такой устремлённый. А самому всё ж таки страшно. Валька сказывала, он голову в плечи так втянул и весь будто стал деревянный, однако повлёкся – охота пуще неволи. Окликает он эту выдру, барышней величает, что-то галантное лепечет вдогонку… – наши бабоньки не расслышали через окошко. Утопленница оглянулась и как бросится обратно в жижу. Он за нею грянул, да когда по пояс углубился, тут и остыл. Отряхивался потом от грязи и грубо матюкался, не солоно хлебавши. А русалочка после того, сказывают, больше не вылезала. Вторично, стало быть, утопилась. Теперь поглядите направо. Перед вами растопырился главный корпус, который наш альма-матерный дом, или простыми словами – здрав-хаус.

Крат и Дол пристально разглядывали плечистый особняк, под тяжестью толстых стен и долгих лет осевший в грунт. На помпезном фронтоне поверх лепнины с кентаврами разместились алюминиевые буквы "Психоневрологический диспансер №2". Выше, посредине фронтона, темнело круглое отверстие – слуховое окно. Фронтон опирался на четыре древнегреческие колонны, обрамляющие вход.

Дол приотстал, оробев. Отвернулся, прикурил, закрываясь плечом, но ветер украл у него дым. Крат оробел бы тоже, если бы ему предстояло туда зайти и остаться там.

Влево и вправо от крыльца расходились длинные приземистые крылья здания. Розовый цвет на стенах облупился. Из треснувших подоконников кое-где росла… пожалуй что конопля. Стёкла зарешёченных окон походили на тонкий лёд, прикрывающий омут, в котором водятся больные люди. Некоторые приблизились к стеклу и смотрели в наружный свет.

– Я дальше не пойду, а то Батый увидит. Заругается, де я от газет отлучился. Ну как, понравилась экскурсия? У нас хорошо, – старик засмеялся то ли подленько, то ли беззубо и добренько, и заговорил тише. – Любви у нас много. Бабоньки влюбчивые, только держись! Не любовь, а замыкание. Сколько они в семье или около семьи недолюбили, то всё принесли сюда. Прямо днём прибегают, подкупив Батыя. Ну, а мы днём-то, известное дело, стесняемся. Мы ночью к ним наведываемся. Батый берёт за это 50 копеек с носа. Такая наложена дань-то на любовь.

Дол по-прежнему прятал нездоровое, укушенное страхом лицо за воротником.

Старик что-то ещё сказал на прощанье, вроде того, что говорят космонавтам перед стартом. И Дол двинулся ко входу.

Пришельцев разглядывали из окон. Шаги гостей стали вязнуть в гипнотическом поле чужого внимания: столь жадно их старались рассмотреть истомлённые пациенты.

Поднялись по ступеням, и тут Дол оттащил Крата в теневой промежуток между колоннами.

– Я очень прошу, – заговорил горячим дыханием, – ты извини за вспышку раздражения, я не в себе.

– Понимаю, – Крат опустил глаза, не в силах наблюдать стыдливое мучение Дола и его страх, глядящий из щетины, как зверь из камышей.

– Побудь со мной пару дней! – быстро прошептал Дол.

– Зачем? – удивился Крат. – У тебя тут знакомый доктор…

– Он с больными не ночует. Пойми, тут все чужие, – Дол отвернулся и сплюнул, точно из сердца отраву изгоняя.

– Что я скажу доктору? – удивился Крат и вмиг ослабел, вспомнив о своём недавнем намерении посидеть вместо друга в тюремной камере.

– Всего денёк! По дружбе! Доктор согласится, он поймёт, потому что это ради моей нервной психики… – умолял Дол.

Крат повернулся ко входу, Дол тут же слился с его плечом. Отворили старинную дверь, вошли в просторный вестибюль. Здесь посреди зала, богатого эхом, сидел за столом мужчина с овальными плечами и большой круглой головой. На его лице едва обозначались невыразительные, слегка дауновидные части, в данный момент принявшие насмешливое выражение.

Батый, – догадался Крат.

Батый раскрыл служебный журнал; его стол пестрел порезами и чернильными письменами. Его пухлые небольшие руки вертели карандаш и замерли, когда двое приблизились.

– Свободных мест нет, – пошутил Батый бабьим голосом и ухмыльнулся маленькими, с другого человека взятыми губами.

"Черты лица не выросли, а голова, как астраханский арбуз", – загляделся Крат.

– Мы по записи к Валентину Сергеичу, – доложил Дол.

И Крат отметил это "мы", а также тот факт, что товарищу становится лучше.