Театр на Арбатской площади

— Неплохо сказано, — промолвил, усмехнувшись, Шаховской.

— Ростопчин умён, что и говорить!

— И всё же, сударь мой, не думается мне, что Бонапарт на нас войной полезет.

— Эх, ваше сиятельство, вернее, не хочется о сём предмете думать. А всё может быть… И к тому же среди наших бар и барынь такое французолюбие развелось, что глаза бы не глядели… Только что не молятся по-французски… Небось обо всём шпионы доносят Бонапарту. Ему-то, может, думается, что и воевать не придётся — встретят с колокольным звоном!

— Не приведи бог войну, — сказал Шаховской и вдруг перекрестился.

— Купцы у нас калякают: мы-де все лавки побросаем, а поголовно станем на защиту матушки-Москвы. Уж этого врага прицепим чёрту на рога, вот так-то, ваше сиятельство!

Но всё, что говорили промеж себя два барина, теперь Саньки не касалось. У неё завязалась безмолвная и ожесточённая борьба за кошелёк: кто первый схватит? Конечно, проще бы подать голос. Крикнуть тем, сидящим на скамье: «Вы обронили, барин, кошелёк! Вот он лежит! Нагнитесь, барин, да возьмите…»

Сказать-то всё она могла, но до смерти боялась белобрысого мальчишку. Уж очень свирепо сверкали на неё глаза из-под вихрастых соломенных волос. Такой не пожалеет — изобьёт. А кругом народ и эти два хороших барина. Ведь срам какой…

А оба барина тем временем приподнялись со скамейки, надев шляпы, собрались уходить.

— Сегодня в Арбатском театре идёт трагедия Озерова «Эдип в Афинах»? — спросил Шаховской.

— Пожалуете?

— А как же! Не пропущу взглянуть на вас в «Эдипе…».

Отойдя от скамьи, Плавильщиков спросил:

— Поговаривают, у нас в Москве в нынешнем сезоне будут две соперницы: Екатерина Семёнова и девица Жорж?

— Слыхал и я, — своим тоненьким фальцетом пропищал князь Шаховской. — Пойдёт у вас баталия, коли прибудут обе враз!

— И не говорите, сударь…

Глава пятая О том, как Саньке досталась полтина

Не успели оба барина и двух шагов отойти, как Санька коршуном налетела на кошелёк. Но и белобрысый мальчишка не сплошал. Их руки одновременно вцепились в добычу, каждый остервенело рвал кошелёк к себе. Оба тяжело дышали. Санька молчала, стиснув зубы. Мальчишка же выдавливал хриплым шёпотом:

— Отдай… У-у-у, чёртова девка, излуплю!

Но Санька знала — из своих рук она кошелёк нипочём не выпустит. Бей, лупи её, не выпустит, и всё тут… Ухватила она кошелёк левой рукой, а правая сжалась в крепкий, будто кремень, кулак. И этим крепким, кремешковым кулаком она изо всей силы долбанула мальчишку в лоб, прямо между глаз. Тот взвыл от боли и разжал пальцы. Саньке того и надо было. Она скорёхонько сунула кошелёк за пазуху. А ну, попробуй отними-ка! Мальчишка всё так же свирепо и угрожающе шипел:

— Отдай, с-с-сатана…

Санька лишь усмехнулась. Поправила на голове сбившийся платок. Ещё тяжело дыша, но торжествуя, смотрела на мальчишку.

— Как же не отдать-то? Отдам… Всенепременно отдам!

Она поднялась, встряхнула смятую юбку сарафана и, глядя на мальчишку, сидевшего на земле, посмеиваясь, повторяла:

— Не сомневайся, паря, отдам, отдам…

Мальчишка тоже встал с земли. Маленький, тщедушный, злой, лохматый.

— У-у-у, сатана! — тянул он плаксивым голосом. — Два дня не емши… — По его измызганному лицу бороздами текли слёзы.

Саньке стало жалко оборвыша. Она понимала его. Самой хотелось есть. Даже в животе урчало. Вот до чего оголодала.

— Ладно, не реви, дурень… Чего-нибудь надумаем.

— Себе возьмёшь кошелёк-то? — спросил мальчишка, не спуская с Саньки жадных глаз.

Санька повела плечом. Гордо вздёрнув подбородок, ответила:

— Мне чужого не надобно.

И ещё раз, получше оправив на голове пунцовый платок, бросилась вдогонку за теми двумя сидевшими на скамейке. Они уже подходили к концу бульвара.

Забежав сбоку, Санька обратилась к тому барину, который обронил кошелёк:

— Барин, возьмите…

Плавильщиков приостановился. Нахмурившись, повернул голову к девчонке в пунцовом платке.

— Чего тебе?

— Давеча около скамейки…

Плавильщиков увидел в руках девчонки собственный кошелёк. Удивился и обрадовался:

— Ба-а, вот так случай! Истинная правда — мой…

— А как же, — вдруг бойко затараторила Санька. Осмелев, она радовалась тому, что может вернуть потерянный кошелёк, и очень желала, чтобы и барин этому радовался. — А как же, ваш и есть! Как доставали платок, так, ваша милость, заодно и кошелёк обронили… А я и подобрала. Берите, берите, барин, не сомневайтесь!

— Благодарствую, милая! Ведь здесь денег порядком…

— А вот чего не знаю, того не знаю! — всё той же бойкой скороговоркой продолжала Санька. — Кабы мой был, знала бы, а раз чужой, меня не касается.

Её миловидное лицо разрумянилось, глаза блестели весёлым лукавством, из-под платка выбились завитки тёмных волос.

— Воструха! — тоненьким голосом протянул Шаховской. А так как он всякого человека примерял к театру и видел этого человека в той роли, какую этот человек мог бы сыграть на сцене, то и сейчас, глядя на Саньку, промолвил, обращаясь к Плавильщикову: — Субретка, а?

— Субретка и есть! — смеясь, подтвердил Плавильщиков.

— Чего-с? — спросила Санька, озадаченная непонятным словом.