Театр Роберта Стуруа

Именно принадлежностью театра Лира считают авторы рецензий сценографическую установку в виде лож и ярусов, которые как бы продолжают зрительный зал[156]. Или, как вариант, – воплощением шекспировской метафоры, связывающей жизнь с представлением[157], что то же самое, поскольку имеется в виду жизнь обитателей королевства Лира.

Примерно одинаково трактуется в статьях финальный эпизод спектакля, где рушится сценографическая установка, потемневшее пространство заволакивается дымом, подсвечивается на мгновение вспыхнувшим ослепительным светом и заполняется беспорядочно движущимися черными фигурами людей. То – как предвестие вселенской катастрофы или сама катастрофа, то – как наступивший всемирный хаос, то как конец света[158]. К. Рудницкий связывает это с чем-то инфернальным, творящимся на земле, «будто вся она провалилась в преисподнюю»[159].

Э. Гугушвили[160] соотносит происходящее с образом фашизма, судя по тому, что черным одеждам фигур, появившихся в этот момент в сценическом пространстве и называемых в статье стервятниками, по словам критика, недостает лишь свастики. В рецензии английского критика А. Лоу трактовка эпизода предложена в виде вопроса: «Это ядерный взрыв?»[161] И. Павлова[162] в своей рецензии риторически вопрошает: «Чем, кроме как (…) сценическим эффектом, окажется крушение театра-королевства-мира в громах и молниях вселенского катаклизма?» Хотя уже сам вопрос свидетельствует о том, что эта сцена не исчерпывается для критика сценической эффектностью, но читается еще и как образ крушения театра-королевства-мира и образ вселенского катаклизма.

Почти во всех статьях так или иначе обсуждается представленный в спектакле Шут. Во взглядах рецензентов на него также обнаруживаются некоторые разночтения. Героя называют то изначально знающим, эксцентричным, мудрым, но не без сумасшедшинки[163]. То – мудрым, серьезным, и драматичным, совсем не похожим на скомороха[164]. То – интеллигентом, который принял амплуа придворного шута и бесконечно от него устал[165]. То – смешным и трогательным, как чаплиновский Чарли, и одновременно мудрым и трезвым[166]. По мнению И. Павловой[167], Шут является единственным в королевстве Лира аристократом и, в отличие от других, играет роль самого себя. Между тем ум этого героя вполне обнаруживается в его шутках, а их дурашливая подача, как и все поведение Шута, свидетельствует о том, что он играет дурака. А вот аристократом духа его, пожалуй, назвать можно. А. Лоу[168] неожиданно охарактеризовала Шута пьяницей, который ненавидит Лира и насмехается над ним. Что могло дать повод увидеть в герое пьяницу? Разве лишь то, причем с большой натяжкой, что он постоянно дурачится, изрекая вызывающие суждения в адрес короля. Но для Шута подобное поведение – норма. К тому же смеется Шут, желая открыть королю глаза на сомнительность затеи отдать королевство, сохранив свои королевские привилегии.

Существенно разнятся и трактовки убийства Шута Лиром, происходящего в спектакле вопреки пьесе. Король совершил его в забытьи рассудка[169], полагают авторы одной из статей. В другой рецензии утверждается, что Лир убил Шута, опасаясь сойти с ума от его сентенций[170]. Высказана и прозвучавшая в двух вариантах точка зрения, согласно которой смерть Шута наступает случайно. По одной из этих трактовок король, не задумываясь, коснулся его ножом[171]. По другой – Шут, столкнувшись с Лиром, наткнулся на нож. А тот, «чуть удивившись, с видом механической куклы (…) тычет и тычет в него ножом»[172]. К сожалению, об аргументах этих версий критики умолчали. При этом, как ни странно, ни одной из них нельзя категорично отказать в соответствии спектаклю. Лир к моменту убийства пребывает в крайнем напряжении от того, что произошло между ним и старшими дочерьми. И трудно сказать, следствием этого или потери рассудка стали его необъяснимые жесты и поведение в целом. Обоснованной выглядит причина убийства, названная Т. Шах-Азизовой: жестокость к окружающим[173]. Действительно, на протяжении действия именно так относится ко всем Лир. И Шут в этом смысле не исключение, даже с ним король ведет себя крайне агрессивно, что справедливо подчеркнул К. Рудницкий[174].

Примерно совпали взгляды критиков на эпизод воскрешения Шута, где он неожиданно оживает, вскакивает и, под остроритмичную музыку изрекая очередную сентенцию и по своему обыкновению дурачась, щеголяя в ботинке на одной ноге, с другим ботинком в руке, пританцовывая, уходит. Хотя формулируются эти взгляды по-разному: воскрешение дает герою возможность «сделать резюме о порочности мира»[175]; высказаться сполна[176]. К. Рудницкий трактует это едва ли не в сказочном ключе, мол, случившееся в очередной раз подтверждает, что «правду нельзя убить, трижды убитая она все-таки воскресает»[177].