Театр тающих теней. Конец эпохи

Как носил им свою добычу – белок, галок, других птиц, чтобы как-то подкормить их, голодающих.

Как грел в холод, укладываясь в Иринкиной колыбельки в ногах.

Как впился в горло пьяному матросу, что Кирилл и сам видел с порога, в темноте перепутав волка с собакой.

Как голодный Антип ртом ловил струйки молока коровы Лушки, которую так неумело доила княжеская дочка Анна.

Как мальчик Игнат из Верхнего селения рассказал, что видел, как волк бежит по дороге к Севастополю за реквизированным авто матери Анны.

Как после она догадалась, что на том авто увозили мальчика Савву, про которого Николай Константиниди узнал, что тот рисовал плакаты для алупкинского Совета.

Как на ноябрьской пристани в Балаклаве Олюшка увидела, что со дна всплывают трупы. Много трупов. И один из них в пальто Саввы, которое спасло их в Ялте. И труп волка в воде рядом.

Как Николай Константиниди в ярости кричал: «Я застрелил!»

Как она, Анна, едва скинув пальто и ботинки, в одежде плыла в ноябрьской воде, чтобы забрать тело волка – тело Саввы ей забрать не дали, едва она коснулась синего сукна, предупреждающие выстрелы просвистели над ее головой и руками.

Как она достала из воды мертвого волка.

Как, рискуя, за ними возвращается шофер Никодим.

Как она киркой долбила камни на утесе, руками выгребая все, что удалось выдолбить в скале.

Как они с девочками хоронили Антипку, оплакивая вместе с ним мальчика Савву, не уплывшего в Европу, оставшегося с ними, прыгнувшего в воду, не умея плавать…

Анна готова рассказать Кириллу всю свою жизнь – день за днем, месяц за месяцем, год за годом. Готова, но…

Рассказ про волка, оставившего следы клыков на руке контрреволюционера, организовавшего белогвардейский заговор, закончен. И больше Анна не может выговорить ни слова.

Она не знает, хочет ли знать про ее жизнь Кирилл. Или просто спит с ней – женщина в соседней комнате – далеко ходить не надо.

Отпевают Блока.

Панихида на Пряжке проходит тихо. Блок лежит в гробу сухой и окостенелый, как Дон Кихот.

Все те же лица, что в ДИСКе. Нина Берберова, за которой теперь ухаживает Ходасевич, в драповом пальто – в день смерти стояла жара, а в день похорон холод, будто земля остыла и обледенела. Вдову Любовь Дмитриевну под руку ведет Андрей Белый. Он же говорит надробную речь.

Всё вокруг пахнет флоксом. Удушающий сильный запах некогда любимых ею цветов.

Ольга Форш рядом с Ахматовой, которая стоит в отдалении и ее почему-то здесь все называют «третьей вдовой», и Анна никак не может понять, кто вторая, если это похороны Блока… Если Николай Степанович еще жив.

Ночью осторожно пробует узнать у Кирилла про Гумилёва.

Константиниди арестован. Его роль в организации заговора должны доказать. Николая Степановича должны отпустить. В ДИСКе появилась надежда. Говорят, Гумилёву удалось передать со Шпалерной записку своей жене Ане Энгельгардт, так и живущей в елисеевской бане: «Не беспокойся обо мне. Я здоров, пишу стихи и играю в шахматы».

Играет в шахматы! Среди студистов «Звучащей раковины» праздник – играет в шахматы! Гумилёва отпустят! Не могут же Гумилёва не отпустить!

– Не могут же не отпустить Гумилёва? – спрашивает она ночью у Кирилла.

Кирилл молчит. И будто становится старее. И суше. И жестче. Становится совсем не ее Кириллом.

– Ты никогда не будешь говорить со мной о работе! Поняла? Никогда!

Анна кивает. Дожидается, когда Кирилл заснет, и уходит в их с девочками комнату, ложится в одну кровать с Олюшкой.

– Мама! Ты пришла? – в полусне удивляется дочка, поворачивается на другой бок и снова засыпает.

Анна лежит, смотрит в потолок, еще не ставший черным в этой августовской ночи, и чувствует, что слезы текут из глаз и стекают к вискам.

Кирилл есть. И Кирилла нет.

Любит ли он Анну?

Спас от пьяного матроса, хотя Антипка уже справился сам, перегрыз насильнику горло.

Спас ее, тифозную, и девочек на ростовском вокзале.

Спас от бездомности, поселив их с девочками в своей квартире.

Спас ее и студистов-поэтов из ЧК.

И от Николая Константиниди спас. Или это не Кирилл, а подвернувшийся Николаю под ноги поросенок Пафнутий, горячий вонючий суп из воблы из кастюльки старушки Врубель и выхвативший кортик Вова Познер спасли ее?

Имеет ли она право на всё, что с ней происходит? Она, венчанная жена потерянного мужа. Она, мать потерянной средней дочки? Имеет ли она право на эту неистовую любовь?

И что будет с Гумилёвым?

Первый день осени. У Олюшки в трудовой школе занятия начались. И желтые сухие листы уже летят под ноги, как тогда, в сентябре семнадцатого, когда она шла в Коломну к прорицательнице, у которой были желтая птица и черная накидка, которую та сменила на красную революционную косынку.

Сухие листы. Осень. Иероглифы, которым учил ее отец. Рис на корню – осень. Осень на сердце – тоска.

Проходит мост. На Невском мальчишка-разносчик со свежим номером «Петроградской правды» бойко выкрикивает: «Список расстрелянных по делу Петроградской боевой организации!»

Анна замирает.

– Шестьдесят одна фамилия! – продолжает зазывать разносчик. – Брать будете?!