Театр тающих теней. Конец эпохи

Девочки первое время не понимали, что может быть так много еды. Что еда может быть всегда. Съедали всё и снова бежали на кухню.

– Ты их дурно воспитала. Порядочным барышням не место на кухне, – упрекает ее мать.

Анна не отвечает. Объяснять матери, проведшей эти два года в Ницце и Берлине – в жизни скромнее, чем прежде, но «не ниже положенного уровня», – объяснять матери с ее «положенным уровнем», как она и девочки жили, что ели – бесполезно.

Все эти годы Анна думала, что, когда наконец встретится с родными, будет долго-долго, подробно-подробно рассказывать, что им пришлось пережить. В первые месяцы разлуки перед сном мысленно рассказывала всё происходящее мужу. А встретились – и сказать ничего не может. Не может она ничего рассказать. И девочки не могут.

К новой жизни привыкают сложно. Все.

У Машеньки не получается называть Анну мамой.

У Ирочки не получается называть Дмитрия Дмитриевича папой.

Первые недели в Берлине Ирочка всё время задает два вопроса: «Когда поедем домой?» и «Где Кирилл?». В ответ на вскинутую матерью бровь Анна объясняет, что в Петрограде «уплотнение». Мать не понимает, что это такое, как это может быть, чтобы в твоей квартире жили еще какие-то люди? Анна продолжает, что их подселили в квартиру профессора Елизарова, которого знал отец и Дмитрий Дмитриевич должен знать, что девочки подружились и со старым профессором, и с его взрослым сыном.

Оля и Ира жмутся к Анне. Маша жмется то к бабушке, то к отцу.

– Время лечит, – говорит муж. – Нужно дать девочкам время.

Время лечит…

Муж за эти два года постарел. Или она просто забыла его.

Хочет погладить Машеньку по голове, девочка отшатывается в сторону. Прикосновения загрубевших подушечек пальцев Анны дочери неприятны.

– Что у тебя с руками?! – Мать вызывает к ней лучшую берлинскую маникюршу из дорогого салона на Курфюрстендамм. – У приличной женщины не может быть таких рук!

У приличной женщины в этой жизни не может быть таких рук. Доивших корову Лушку. Стиравших белье в холодной воде. Коловших дрова. Чистивших мерзлую картошку и вонючую воблу.

У приличной женщины не может быть таких рук. И такой прошлой жизни быть не может. Жизни, о которой не получается рассказать тем, кто до этого был ее самыми близкими людьми – мужу и матери.

Всё, что смогла сказать: что Савва погиб. В то, что Савву застрелил Николай Константиниди, не верят ни мать, ни муж.

– Не говори глупости! Николай – достойнейший офицер. Достойно принявший свою смерть.

Мать близнецов Константиниди Аглая Сергеевна снова у матери в приживалах. Живет в дешевом пансионе на Лейбнице Штрассе, но каждый день столуется у них.

Анна не продолжает. В то, что Николай не погиб, а подставил вместо себя брата, что под видом Антона вернулся в Петроград, что устроил заговор, за участие в котором расстреляли великого поэта и еще шестьдесят семь человек, ни мать, ни муж, ни мать близнецов Константиниди не поверят тем более.

Тепло. Сыто. Тихо.

Горничная убирает. Не нужно мыть пол ледяной водой. Горничная стирает одежду – подает все отглаженное на плечиках. Стирать в ледяной воде не нужно тоже. Водопровод работает, ванна наполняется горячей водой. Не нужно кипятить воду в кастрюльках, чтобы вымыть девочек перед сном. Чугунные батареи горячие. Не нужно нести через Неву тяжелые сырые поленья, откалывать от них щепки на растопку, мучиться от того, что влажные дрова не хотят гореть.

Приходящая кухарка готовит обед и ужин. Не нужно бежать через полгорода в Домлит за порцией каши, отоваривать карточки, менять сахар на пшено, стоять в очереди за картошкой, сушить морковь, чтобы заварить чай, уступая несколько морковок девочкам, которые хотят кормить жеребенка-пони в дворике Академии художеств…

Суп, лангеты, профитроли на десерт – всё будет готово ровно в семь. Не нужно заниматься с Олей и Ирой – новая гувернантка готовит Олю к поступлению в гимназию Königin-Luise-Stiftung, куда уже ходит Маша, другая гувернантка занимается с Ирой.

Заниматься дочками тоже не нужно.

Ничего не нужно.

Нужно жить. Как жила раньше. Быть женой. Выходить в свет. Помогать матери принимать гостей на ее вечерах.

Нужно жить как раньше.

Пробует писать – не пишется. Ничего не пишется. Снова нет стихов. Каждый вечер идет в комнату девочек, ложится в узкую кроватку с Олюшкой, к ним забирается и Иринка. Слушают сказки Анны. Про волчонка Антипа, телочку Лушку, лошадку Маркизу и котенка Антипа Третьего.

– И про жеребенка Нордика! Про пони из садика рассказывай! Как он живет теперь? – требует Ирочка.

И Анна рассказывает. Как маленький пони из дворика Академии художеств греется на солнышке и щиплет первую травку. Как к нему в гости приходит котенок Антип Третий и рассказывает, что ему пишут девочка Ирочка, девочка Оленька и их сестренка Машенька про свою берлинскую жизнь.

Маша долго смотрит на всё это из своей кровати и отворачивается к стенке. День за днем. Пока в один день вдруг не забирается к ним и просит:

– И про меня расскажи, мамочка!