Театр ужасов

Во-первых, по плану своего старшего товарища Костя к окончанию школы должен был безупречно знать английский и учить еще какой-нибудь иностранный язык (желательно немецкий); во-вторых, он должен был овладеть аутотренингом, заниматься хатха-йогой и глубоким дыханием, не говоря о закаливании и боевых единоборствах (они занимались дзюдо, у Сергея был синий пояс, у Кости оранжевый); в-третьих, он должен научиться водить машину, разбираться в электронике и не пренебрегать уроками НВП[9], чтобы иметь навык владения оружием (на всякий случай). Перед тем как отбыть в Москву, Сергей отдал Константину свой магнитофон с пленками, брошюры по хатха-йоге и аутогенной тренировке и книги по психологии.

Я спросил, какой план для себя придумал Сергей? Костя сказал, что даже он не был посвящен. Один из их общих знакомых – Сергей никогда не собирал своих друзей вместе – говорил, что план Сергея был странным, в нем было почти столько же пунктов, сколько слов в алфавите, он мельком заметил только несколько слов на букву «т»: телепатия, телекинез, теология.

Сергей уверял Костю, что скоро все изменится кардинальным образом. В 1985 году начинались перемены. Его друг, готовясь поступать в МГУ, делал предсказания. «В двадцать первом веке все будет иначе, – говорил он, – все будет лучше». Костя верил каждому слову Сергея – тот был для него иконой. И напрасно. Только два предсказания Сергея исполнились: Берлинская стена рухнула, Эстония обрела независимость. Казалось, и все прочее, о чем Сергей пророчил, вот-вот исполнится, но не исполнилось – мир сделал зигзаг, и все пошло вразрез с генеральной Костиной мечтой. С тех пор он потерял веру в человечество, человек для него стал не сказочным существом, способным многое изменить к лучшему (построить многоступенчатую лесенку в чертоги Господа Бога), а обычным объектом для утоления личной пытливости, которая отвлекала Костю от скуки, а изменения, что свершились в прошлом и, казалось, приближали к чему-то прекрасному, теперь выглядели банальным вилянием исторической машины.

– Нет, несомненно, те изменения были необходимы, – оговаривается Костя, – и они замечательны. Диджитализация всей страны – дело важное. Наша теперешняя жизнь в Эстонии, хотя бы в сравнении с СССР и современной Россией, просто сказка. Коммунальные проблемы есть, но они несравнимо ничтожней тех, с которыми живут люди в сопредельных государствах, включая Швецию и Финляндию, – они на нас смотрят и облизываются. Без иронии: мы живем в Раю. Но эти изменения не приблизили нас к тому Раю, о котором я мечтал. – И опять эта странная улыбка, безрадостная, выхолощенная.

Эркки с видеокамерой кружит вокруг нас, переставляет штатив с места на место, – вот уже несколько лет он бредит документальным фильмом, я уверен, что ничего из этого не выйдет.

– А что стало с твоим другом Сергеем?.. – спросил я, вытирая со лба пот.

Константин ответил как-то туманно:

– Он погас… уехал в Москву и в ней растворился, – Константин наливает нам чай. Цвет у чая необычный, немного красноватый, пахнет не очень приятно, и рот вяжет. – Я считаю, что если человек не будет слишком зацикливаться на себе и щитом саморефлексии отражать послания космоса, то он сможет многое, и легко все разберет. Я уверен, что нам все кажется таким запутанным и сложным только потому, что мы сами все усложнили, а в первую очередь – самих себя. Безбрежность не станет шалить. Зачем ей губить человека? Ну, что за глупости! Люди себя губят. Беспредельность на нашей стороне, ведь мы ее твари. Она нас любит. Каждое мгновение она посылает нам мириады сигналов, спасительных подсказок! Много раз я видел, как летят в меня и людей вокруг иероглифы, светящиеся, пульсирующие, они буравили меня, растворялись во мне… Я содрогался в ответ, все мое тело и сознание откликались. Это благодать, но люди слишком слабы, чтобы использовать эти дары. Я наблюдаю раскол в людях, а не в обществе, – говорит он, его речь превращается в пряжу – цветные длинные нити шерсти тянутся от него во все стороны. – С обществом все давно ясно – у нас нет никакого общества, есть мутные заводи и островки, в омут можно только плевать, и мы плюем, вынужденно или с удовольствием. Но меня беспокоят мыслящие люди, которые не в состоянии найти в себе сочувствия к тем мальчикам и девочкам, которые отправляются за вымышленные преступления на каторгу, в лаги, в тюрьму – на шесть-семь лет! Это жуть какая-то! А что творится в Чечне? Людей преследуют, их ломают, убивают… А кто-то преспокойно пьет чай и говорит: поделом им! Я этого не могу понять… поделом им…

Пряжа подразумевает связность, но я не в состоянии связать его фразы в целое. Одна нить, тугая и красная, обрывается… другая нить, золотая и скрипучая, лопается и долго стонет в моих ушах. Внезапно зрение прорезается, облачко тумана, что окутывал меня, развеялось. Я вижу, что это не Константин, – со мной говорила кукла – маленький кукольный председатель в аккуратном сиреневом сюртучке с железными пуговичками. Куклу держит на коленях Эркки.