Театральная история

От этого снисходительного тона Иосиф вконец расстроился:

– Это не ответ, Сильвестр.

– Это не вопрос, Иосиф. Актер должен себя возненавидеть, и тогда он в моих руках, в руках искусства. Кстати, ненависть к себе – это тоже, как ты понимаешь, не без религии возникло и оттуда к нам в театр пришло… Я знаю, что говорю: почти из всех актеров надо сделать отбивную, чтобы они могли проявить талант.

– Нравятся отбивные?

– Я вегетарианец, – засмеялся режиссер.

– Только кнутом? А пряники? – спросил Иосиф и с горечью подумал: «Все, пошлό интервью».

– Это все теория, твоя стихия. Ты меня сто раз подловишь на противоречиях. Лучше приходи и посмотри…

– На изгнание Ганеля из Ганеля? Любопытно.

– Разве можно так долго нести воду? Она ее в горном ручье набирает, что ли? Света! – вдруг загремел Сильвестр.

Дверь раскрылась, и мелким, нервным шагом в кабинет вбежала Света. В ее руках трясся поднос с бутылкой воды и двумя стаканами. Иосиф и режиссер чокнулись стаканами с водой, а господин Ганель оторвал взгляд от отражения в зеркале, вернулся из мечтаний в обставленную стариной квартиру и продолжил торжественное облачение в лучшие свои одежды.

По пути в театр господин Ганель занимался телепатическими путешествиями: прохожие открывали ему свои тайные помыслы, сами о том не подозревая. Или он все сочинял? Так ли это важно, если ему от этого было хорошо?..

…Александр тем временем протрезвел и пришел в театр.

Изгнание

«Вся труппа в сборе. Режиссер должен выступить перед началом репетиций с программной речью. Момент торжественный. Хозяин встал перед актерами, занявшими места в партере.

– Вчера я услышал историю настолько печальную, что, возможно, поэтому и наступила осень. – Кто-то в зале попытался засмеяться, но режиссер посмотрел на хихикающего так грозно, что тот подавился своим смехом: – И хотя по календарю еще не настоящая осень, но она уже чувствуется. Она уже наступает. Сейчас вы в этом убедитесь… Ах да! – сказал он вдруг с досадой. – Сегодня же время переводят назад.

Хозяин взглянул на часы на правой руке (он левша) и нехотя стал крутить стрелки. У режиссера даже мысли не возникало отказаться от наручных часов по той лишь прозаической причине, что на вопрос "который час?" может отвечать и мобильный.

– Время гоняют то на час вперед, то назад – что о себе возомнили! – ворчал он, крутя стрелки. – Как будто оно по их указке бегает.

– А президент уже отменил перевод! – крикнул кто-то из зала.

– Ну уж нет! Я переведу. С этого дня будем жить по нашему театральному времени.

Хозяин перевел немигающий взгляд на господина Ганеля, словно вознамерился выжечь в нем необходимую для роли территорию и продолжил:

– Мы очень черствы. Даже я, когда услышал историю про горбуна, лишь через несколько часов почувствовал, какой невероятной грустью она наполнена. Надеюсь, вы эту грусть почувствуете быстрее, хотя бы потому, что я об этом предупредил.

Горбун жил при дворе одного немецкого короля, был хорошо воспитан, добр, его любили. О настоящей любви, любви к женщине, он и не помышлял. Так прошло тридцать лет. Он был обходителен, даже галантен, и исполнял при дворе необременительные обязанности. Странная, но простительная черта: он мог часами рассматривать свое отражение. И еще он полагал, что обладает чудесным даром.

Он подходил к бутонам роз, которые росли вокруг дворцовых скульптур, и ждал, когда их аромат вдохнет женщина. Он вдыхал запах розы после нее, и ему казалось, что теперь он знает ее мысли. Он прикасался своей рукой к следам короля и проникал в его планы. Он подходил к камню, который только начинал обтесывать скульптор, дотрагивался до него и уже знал, как будет выглядеть шедевр.

Этот свой дар он просто придумал. Люди, которые его окружали – из жалости, которая бы его смертельно оскорбила, узнай он о ней, – подыгрывали горбуну: да, ты угадал! Это чудо! И король говорил: "Поглядите, он знает, с кем я хочу развязать войну!" И женщины, смущаясь, шептали: "Только никому не говори о моих тайнах". Горбун со своим иллюзорным талантом был счастлив. Так, как может быть счастливо навеки отъединенное от других существо, улыбающееся перед сном своему отражению в зеркале.

Режиссер сделал паузу. Никто из сидящих в зале не удивлялся этой, на первый взгляд, неуместной речи. Мы, его актеры, знали, что скоро поймем, зачем прослушали историю о горбуне давно минувших дней. Но один из нас, кажется, уже все понял.

Господин Ганель слушал режиссера и все плотнее вжимался в красное мягкое кресло.

– Но так долго не может продолжаться в жизни существа, которое никогда не встанет вровень с другими – с теми, кто его вроде бы и принимает, и привечает. Он влюбился, и безнадежная любовь открыла ему с непоправимой очевидностью, что он чужой всем и недостоин счастья. Странно, разве он не знал этого раньше? Он пошел к той, которую любил, сбивчиво и страстно ей открылся, но получил в ответ лишь поцелуй, полный сострадания.

Голос режиссера звучал в полной тишине – слышно было только шелестение бумаг Иосифа: он усердно писал. Неужели конспектирует? Виртуозное подхалимство!