Театральная история

Абсолютность мгновения – эту мысль моим друзьям надо переварить. Вместе с груздями и огурчиками. Пусть поразмыслят, пока я подтягиваю в область сознания новые отряды идей. Ага, вот они, пришли. Но вдруг вступает Ганель:

– Мудрено очень… Было время, когда Бог смотрел на людей? Мне кажется, он и тогда не замечал нас, карликов, – он улыбается.

Самоиронию я уважаю, но никому не дам осмеять дорогие мне мысли:

– Когда ты стоишь на сцене, тысячи глаз подтверждают твое право на жизнь. Дарят тебе бессмертие. Там, где так много глаз, где есть зрители, тебя любящие, сохранилась память о далеком времени, когда Бог с любовью смотрел на человека. Те, кого называют суперзвездами, могут почувствовать отголоски того, что ощущали великие пророки.

– Ого! – сказал Сергей, и я понял, что он задумался: чувствует ли он нечто подобное тому, что чувствовали пророки? Во взгляде – недоверие.

– Потому так ужасен момент, когда это чудовище – публика – отводит от тебя бинокли и зрачки, – продолжаю я. – Лишенный чужого присутствия, чужого взгляда, я мгновенно теряю смысл… Вот сейчас, Сергей, ты отвернулся…

– Так какая красотка прошла! – оправдывается он.

– Ты отвернулся, и я на это мгновение стремительно утратил смысл. Помните православную молитву «Не отврати глаза твоего от меня, Господи»? Я думаю, мы все ее неустанно шепчем, только не Богу, а всем и каждому… О чем я говорил? О театре я говорил… Выводы!

– О! Уже и выводы? Так скоро? – смеется Сергей, но я непреклонен.

– Первое. Трагичность богооставленности и счастье богоприсутствия – предельно выражены в театре. Второе. Мое одиночество тем ощутимей, чем больше людей смотрят, а значит, укореняют в жизни моего врага…

– Ух ты, врага! – улыбается Сергей. – У тебя враги? У нас в театре? Кто? Имена! Мы их раздавим! Помнишь: ты гондон…

– И ты гондон! – внезапно раздраженно вставляю я. Сергей на секунду чувствует, что я сказал это ему, а не для поддержания рифмы. Но вальяжное высокомерие ведущего актера помогает ему рассеять подозрения, и он снова с нежностью смотрит на нас, своих собутыльников.

– А за что мы пьем, Саша? Это же тост был? – интересуется господин Ганель. По его тону непонятно, произвел ли я на него впечатление.

– За то, чтобы театр знал свое место! – поднимаю я рюмку.

– Ура! – кричит ничего не понявший Сергей и выпивает рюмку, сразу наливает и выпивает вторую и поясняет: – Очень длинный тост был. Сойдет и за два! Как ты сказал: ты глубок, и я глубок, – улыбнулся Сергей. – Да, глубоко говоришь!

Сильвестр подбросил судьбоносную монетку. «Решка – господин Ганель, орел – Александр», – загадал он. Монетка упала возле рюмки.

«Ну вот, – укоризненно покачал головой Сильвестр, – а он говорит, что Бог не замечает карликов».

Сергей поддел вилкой большой кусок селедки, из которой торчало множество мелких костей, а сверху лежал кусочек репчатого лука. Отправил все это волшебство в свой красивый вишневый рот. Мы наблюдали за его наслаждением, а он, сладостно чмокнув, сказал:

– Вот сейчас, когда я делал на вилке эту восхитительную икебану, мне тело мое подсказывало, как будет вкусней. Все решения за меня принимает тело. Во всех вопросах. Вот если я читаю роль и тело начинает волноваться – значит она моя…

– Тело волноваться? – спрашиваю я.

– Да! Я читаю роль и вскрикиваю, шепчу, смеюсь, плачу иногда. Жена в такие моменты меня даже побаивается. Хочется делать все, о чем там написано – драпать, драться, травить, травиться… Любить! Все это надо делать скорее и по многу раз, и перед всеми, перед всеми!

Повторив «перед всеми», Сергей зачем-то поднял вверх указательный палец, словно сообщал нечто архиважное. Господин Ганель нетрезвым взглядом рассматривал палец ведущего актера, пока тот говорил:

– А что тебе это дает, Сань? Богоприсутствие! Богоотсутствие! А может, просто – успех или провал? А? Не говори так со мной больше, мне как-то… как-то мне холодно сразу становится.

Я вспомнил, как Наташа говорила: «Не могу спать с человеком, который говорит "все сущее". Вот в этом они с Сергеем похожи. Им холодно там, где мне хорошо».

Он смеется надо мной. Я начинаю трезветь. И ненавидеть. А он не отстает:

– Саня! – выдыхает на меня Сергей смесью водки, лука и сигареты. – Ну и что же с того, что Бог куда-то там удалился и теперь мы друг для друга играем?

Он спросил меня так запросто, не желая ни обидеть, ни унизить, но я почувствовал себя и обиженным, и униженным. Он победил, даже не вступая в борьбу, даже не догадываясь, что я был его противником. В его глазах отразилась природа актерства, чуждая рассуждений, гибкая, переменчивая, которая мало верит словам, еще меньше – мыслям.

Он лапает. Я разглядываю. Он актер. Я зритель. Мое место в партере.

Сильвестр аккуратно спрятал монетку в кошелек, расплатился, оставив щедрые чаевые, и ушел, не замеченный артистами.

– А я верю, Саша, что ты не случайно получил роль, – продолжал Сергей, выискивая на столе, чем бы еще поживиться. – Увидишь, Сильвестр сделает такое!

Сергей любил режиссера. Актерская любовь к начальству – как женская любовь к подчинению. У Сергея эта любовь в полной мере…