Театральная история

Я же был счастлив от того, что входит в мою жизнь вместе с Джульеттой.

А потому предпочел не думать о том, что пришел в местечко, где отовсюду — клыки, пасти и челюсти. Союз пираний. Террариум единомышленников.

Мы стали спускаться в зал, и по пути я получил несколько ножей-поздравлений. “Ах, я так за тебя счастлива! Я уверена, ты сыграешь волшебно! — защебетала, увидев меня на лестнице, моя коллега, столь же неприметная, как я до вчерашнего дня, а потому и невзлюбившая меня с особой страстью. — Эта роль как будто специально для тебя написана!” Господин Ганель проводил ее долгим взглядом и совершенно неожиданно подмигнул мне. Как ни странно, это меня подбодрило.

Другие актеры не были так прямолинейны, но все же в улыбках, рукопожатиях, приветливых наклонах головы таилась зависть. Или я ее придумал? Но ведь я сам завидовал бы на их месте.

Кто-то этажом выше, завидев нас, сказал довольно громко: “Вот парочка. Карлик да девочка”. Я даже не стал поднимать головы. Я мог увидеть наверху любого актера труппы. Господин Ганель, кажется, начал понимать, в какую теплую компанию попал. Но, судя по тому, как бодро он держался, в своем театре он привык к столь же дружественному обращению.

Мы вошли в зал — вся труппа была в сборе. Режиссер отнесся к нам без малейшего следа вчерашней фамильярности. Пожал нам руки и пригласил сесть в первый ряд. Мы сели рядом с Иосифом. Он тоже держался в высшей степени официально.

Я понял, что сейчас предстоит репетиция одного актера. На наши репетиции порой приходили смотреть студенты, журналисты и даже филологи: порой их надежды, что режиссер откроет в классическом тексте новый смысл, вознаграждались. Но сейчас он не говорил. Он летал по сцене. Он был Джульеттой, и все его тело — руки, ноги, ресницы, даже его черный строгий костюм — жаждало любви. Его движения становились неловкими и вместе с тем неподражаемо грациозными: пластика девочки-подростка. Он толстел и хмелел, он грубо ругался и еще грубее пел — с наслаждением Хозяин изображал дородную кормилицу. Он разбухал от бешенства, он метался по сцене как зверь, с темным восторгом чувствующий, что кровь — своя ли, чужая — вот-вот прольется: это был Тибальт. А вот юноша, полный беззащитной иронии, колючий от нежности, задиристый от миролюбия — мне показалось, что режиссер больше всего любил Меркуцио, который умрет раньше других, прокляв “оба дома”.

Почти час режиссер проигрывал-проживал шекспировскую трагедию, менял лица, походки и голоса. Внезапно застывал, и в наступившей тишине мы чувствовали, как время ведет героев и нас к печальной развязке. Когда он закончил, вся труппа сделала невольную, одну на всех, паузу — в ней чувствовалось неподдельное восхищение. По краям зала раздались аплодисменты — это закудахтали ручки студентов и журналистов, — но режиссер жестом остановил их.

Я был уверен: никому из нас не сделать ничего похожего. Ни у одного из нас нет крыльев такого размаха.

…Я вышел из зала, переполненный любовью к режиссеру. Господин Ганель, ни жив ни мертв, стоял под чьим-то портретом (неужели снова Мейерхольда, он рассчитывает на его защиту, что ли?). Я угадал: он чувствует то же самое.

— Я так никогда… Никогда! — только и сказал он.

— Успокаивает, что никто так никогда, — ответил я, с удовольствием отмечая про себя, что наши мысли похожи.

Наш разговор услышал Сергей Преображенский. Словно в облаке всеобщего восхищения и восхищения собой, прошагал он к нам. Улыбнулся, спросил:

— Никто так больше сыграть не сможет? Вы уверены? А вы заметили, что мою роль — Ромео — Сильвестр показывать не стал?

Да, конечно, безусловно, ты грандиозно сыграешь и без его показов. Конечно, безусловно, ты гений. Как ты вообще заметил нас, мошек-крошек? Появление Сергея вернуло меня к моей ненависти. Вернуло к себе. Зверек-то был всего лишь полузадушен — я снова услышал его слабый, но настойчивый писк. Однако я подал Сергею руку с приветливейшей из моих многочисленных улыбок.

И тут случилось еще одно чудо. Без обиняков, запросто, он предложил выпить: “Ведь мы как-никак юные влюбленные, а помогает нам брат Лоренцо, которого берем третьим, да? Да, господин Ганель? Да, Александр?” Ненависть замерла в изумлении. Сдала позиции. Лапки сложены — “…удаляюсь… удаляюсь… удалилась…”.

Я хочу остановить это мгновение. Хочу прожить всю сладостность, всю победоносность момента: я приглашен — кем?.. Я промахнул несколько

этажей — да что там! — десятиэтажку! — социальной лестницы.

Братья знакомяться

— …Все. Я пьян, — объявил Сергей.

— Почему? — спросил господин Ганель, хотя ответ стоял перед нами на столе — в двух пустых экземплярах.

— Великодушие пошло. Волнами. По телу.

Мы хихикнули; тогда мы еще не знали, что этой остротой наш новый друг приправляет все застолья. И автор, конечно, не он — Сергей присваивал себе все полюбившиеся ему словечки, обороты речи и мысли. Он ведь артист.

— Эх, Саша! — вздыхает Ганель, обращая вздох ко мне. — Если б ты знал, что такое Детский театр, ты бы не стал называть свою жизнь “помойкой, полной мрака”.

— Я так называл?

— Ну да, пару рюмок назад, — смеется Сергей.