Театральное эхо

Шесть лет этой любви – с его обреченностью жить зимами в Ялте, с ее неизбежностью играть на сцене в Москве («О. Л. хотела бросить сцену, А. П. не допустил, говоря, что жить без дела, без работы нельзя…» – напоминал И. П. Чехов) – создали совсем особое биение этой жизни из встреч, разлук и почти ежедневных писем друг другу: необычное, странное счастье, которое у нас нет права судить.

Теперь, перечитывая письма Чехова жене, я обращаю внимание на то, что раньше шло мимо глаз. К ней, «рыжей собаке» и «крокодилу души моей», обращены такие строки: «Без тебя я повешусь»; «Ты для меня необыкновенная женщина»; «Тебя никто не любит так, как я».

Удивительные слова в устах такого сдержанного в изъяснении личных чувств человека, как Чехов.

Я снова увидел Ольгу Леонардовну спустя три года, в день ее 90-летнего юбилея. Она сидела в кресле на сцене Художественного театра и благосклонно выслушивала приветствия. Когда начались театрализованные поздравления, она перешла в ложу и расположилась у ее края, хорошо видная большей части зала. Актеры драматического театра имени Станиславского разыграли эпизод из «Трех сестер» – преподнесения именинных подарков Федотиком и Родэ. Реминисценции такого рода с переиначенным текстом часто звучат на юбилеях пошловато. Но тут случилось необычное. На сцене пустили огромный волчок, он загудел, как шмель, и, когда Федотик сказал свою реплику: «Вот, между прочим, волчок… Удивительный звук…» – из ложи раздался низкий, задумчивый, прекрасный голос книппер-чеховской Маши: «У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том… 3латая цепь на дубе том…»

Зал замер, мурашки пошли по коже от этого неподготовленного эффекта, и после секунды тишины публика взорвалась овацией.

Это был последний триумф большой актрисы.

Раневская – на сцене и дома

На вечере памяти Фаины Раневской, в котором я участвовал, ко мне подошла незнакомая женщина: «Вы сказали, что Раневская – псевдоним, в честь героини “Вишневого сада”. А как настоящая ее фамилия?»

Я растерялся. В самом деле, как? Почему-то не задумывался, не было случая ее спросить. Но с Раневской всегда было связано для меня много загадок. Все вокруг звали ее Фаина Георгиевна, но в энциклопедии я прочел, что настоящее ее отчество Григорьевна. А уж с возрастом вообще вряд ли кто сумел бы разобраться. Она утверждала, скажем, что ей семьдесят семь лет, но уже в следующем году неожиданно обнаруживалось, что она собирается на днях отмечать свое восьмидесятилетие… Умаление возраста – невинная женская слабость. Но, кажется, Раневская не всегда убавляла себе годы, а случалось, по прихоти, и прибавляла. Обсуждать с ней эту тему было не просто неделикатно, но рискованно.

Дождавшись ее после спектакля на актерском подъезде, один почитатель просил подписать программку и заодно спросил, сколько ей лет. «В субботу сто пятнадцать», – не задумываясь, ответила Раневская. «А-а-а, – застонал он. – И в такие годы так играть!» – «Вот и шути с этой публикой!» – замечала Фаина Георгиевна.

Мы познакомились в доме Елены Сергеевны Булгаковой, наверное, в середине 60-х годов. К стыду моему, я до той поры не видел ее на сцене. Но комедийные роли ее в кино – в фильме «Пархоменко», в чеховской «Свадьбе», в «Весне» – были, как у многих, у меня на памяти. Желая при первом знакомстве сказать нечто любезное, я вспомнил фильм «Подкидыш», шедший перед войной. Реплика Раневской в этой картине – «Муля, не нервируй меня!» – встречалась неизменным хохотом и стала бытовой поговоркой. Но едва я произнес за столом слово «Подкидыш», как Раневская развернулась ко мне всем торсом и не слишком любезно смерила взглядом. Ее большие, навыкате глаза выражали насмешливое удивление. «Только не вздумайте мне говорить об этом идиотском Муле…» Мне пришлось прикусить язык.

Разговор с Раневской, особенно поначалу, при далеком знакомстве, не был легок: услышит звучок не то что фальши, но просто привычной в обиходе банальности – и не пощадит. Обаятельная смелость ее речи, неожиданный юмор исключали обиходное ханжество. Не решусь сказать, чтобы в ней вовсе не было актерского и женского кокетства, но оно искупалось стремительной открытостью. Запретных тем в разговоре для нее, казалось, не существует. Она испытывала собеседника острой игрой ума, лукавой импровизацией, в том числе естественным, негрубым употреблением словечек, отсутствующих в салонном дамском лексиконе. Лишь впоследствии я догадался, что это было одним из средств преодоления природной застенчивости.

Стоило спросить ее, как она себя чувствует, и в ответ вы могли услышать: «Ужасно. Весна, а такой холод. Вы не находите, что наша планета вступила в климактерический период?» Или: «Зима, а я ненавижу зиму, как Гитлера. Зима – это мой саван. Вы интересуетесь, что говорят врачи? Но хороших врачей нет. Они спрашивают, на что я жалуюсь. У меня воспаление наджопного нерва. Но жалуюсь я на директора театра. Он тринадцать лет не дает мне ролей».