Театральные люди

Им было от чего бежать, перемахивая через все границы, заграждения и турникеты, через все обязательства и запреты. На волю, на воздух, на простор свободного танца, не обязательно связанного классическим каноном, — на простор другой жизни, о существовании которой они только догадывались, но ничего толком не знали. Бедные дети коммунальных квартир, они впервые почувствовали себя богачами: теперь им принадлежал весь мир. Отсюда нуворишеский размах их планетарной славы, ненасытная жадность до новых ролей, балетов, стран, впечатлений. Они хотели всё попробовать, пережить, испытать, купить. Что-то было в их танце непостижимое и завораживающее для рационального западного сознания. «Чистая метафизика тела», — скажет Бродский о Барышникове. Не только! Освобожденный дух ликовал, радовался и рвался куда-то далеко за пределы балетной сцены. Энергия миллионов людей, у которых был отнят этот простор, питала их искусство. Это был танец у последней черты, на пределе представлений о гравитации и физических возможностей тела. Это была победа над прошлым, которое они ненавидели и которого стыдились, над всеми страхами и предрассудками, которые продолжали в них жить, над самими собой, тогда не знавшими толком ни одного иностранного языка, но ставшими своими для многих тысяч людей, никогда раньше не бывавших на балетных спектаклях.

Миша, Наташа, Руди — легендарная русская троица 1970-х, мечта любого балетомана и кошмар любого продюсера, который попытался бы свести их на сцене. Как бывшие советские люди, они не очень-то ладили друг с другом. А если судьба, а точнее, условия контракта сводили их вместе, то они ревниво отслеживали все условия и количество аплодисментов, причитающихся каждому. И не дай Бог, если кому-нибудь перепадало больше!

Майя Михайловна Плисецкая со смехом вспоминала, как на приеме в честь гранд-дамы американского балета Марты Грэм разразился скандал, когда Нуреев вдруг ни с того ни с сего плеснул вином в лицо ее директору, важному господину, ведавшему рассадкой гостей. «А что это с Руди?» — поинтересовалась Плисецкая у Барышникова. «Он просто обиделся, что вас посадили со мной, а не с ним», — невозмутимо отвечал Миша. Его трудно было шокировать нуреевскими эскападами. Наверное, из всей русской троицы Барышников был самый адекватный, самый прагматичный, самый прозападный. И самый взрослый, хотя по возрасту был самый молодой. К тому же он не был гей. Для пуританской Америки это было важно. Кажется, это была его шутка: «I am not the first straight in ballet, hope not the last» («Я не первый натурал в балете и надеюсь, что и не последний»). Барышников лучше и быстрее сумел приспособиться к новым условиям. Он сразу понял, что на одной классике долго не продержишься, что надо пробовать себя в разных жанрах. Что экстравагантные, «славянские» жесты, которые так удавались Руди, — это не его стихия, да и они могут, в конце концов, прискучить всем. Он брал другим: фантастической координацией, находчивым юмором, какой-то чаплиновской самоиронией и отвагой. Он был очень смелым танцовщиком, потому что никогда не боялся быть смешным и трогательным на сцене. Он всегда любимый младший брат, которому позволено все, или блудный сын, которого хочется поскорее простить и напоить чаем. Барышников станцевал его в 1973 году на сцене Кировского театра. Станцевал гениально. И, наверное, неслучайно знающие люди считают, что неуспех у официальной критики и последовавший потом запрет этого балета Баланчина стали последним и решающим аргументом в его решении не возвращаться в СССР.

И он не вернулся. Хотя после 1986 года приглашения приехать поступают Барышникову регулярно. И на самом высоком уровне. И обещания, и гарантии, и выгодные предложения. Отказывается. Ему это не надо. Друзья недоуменно разводят руками. Балетоманы строят самые фантастические предположения. Кто-то припоминает строчку из Бродского, написанную все по тому же поводу: «Воротишься на родину. Ну что ж… / Гляди вокруг, кому еще ты нужен…» Немногие ленинградские друзья к нему сами наезжают на премьеры и просто так, в гости. Остальные связи безнадежно оборваны. Названия адресов и номера телефонов давно сменились. В сущности, остались только могилы. «И не с кем плакать, не с кем вспоминать. / И медленно от нас уходят тени, / Которых мы уже не призываем».