Театральный бинокль

— Та самая. Ваша старушка. Можете зайти, посмотреть. Вы, я вижу, страдаете чрезмерной щепетильностью, вас все тревожат какие-то моральные нюансы… я не ошибся? Так вот — идите, убедитесь сами…

— Хорошо, — кивнул я. — Значит, после обеда мне сразу можно уйти?

— Разумеется. Ну, а мне, к сожалению, придется сидеть здесь сегодня до ночи — писать доклад.

— Вы уж простите, — промямлил я. — Ну, хотите — я завтра вам принесу?

— Нет гарантии, — жестко сказал главный врач. — У меня нет стопроцентной уверенности… я уж лучше сам. Можете идти.

Я хотел что-то еще оказать, но понял, что говорить ничего не надо, и, пятясь, вышел из кабинета.

Бедный начальник. Как я его обидел. Обещал — и не выполнил. Нехорошо. Я не внушаю доверия. Со мной нельзя дела делать. Брат потерялся — какие пустяки. Мало ли что брат потерялся. Если из-за таких пустяков не выполнять заданий начальства — тогда у начальства вообще будут оплошные неприятности, а в делах будут царить анархия и хаос. Начальство идет мне навстречу, пишет бумагу, волнуется, хлопочет, — а я, свинья неблагодарная, не могу паршивый доклад сочинить. История психиатрической помощи за четыреста лет. Это, значит, со времен Ивана Грозного и до наших дней. А как оно было? На цепь сажали? Нет, это в деревнях, в медвежьих углах. Вероятно, в монастырях осуществлялась эта самая помощь. Присмотр и уход. И психотерапия. Делов-то — на два часа. Перелистать пару книжек, в лекциях старых порыться, в конспектах, что остались от прошлой специализации… впрочем, что уж теперь. Начальник сам все сделает. Ну и пусть делает. Он еще мне послужит за чужую-то водочку, украдкой выпитую… Казенная водка дорого стоит. Чем дальше, тем дороже. В геометрической прогрессии возрастает стоимость выпитой некогда водки. Каждый год набегают проценты. Серый юмор.

Я спросил, как ее зовут, — ответила: Полина Ивановна.

Аккуратная, чистая бабушка. Гладко причесана. Седые редкие волосы, плешинка просвечивает. Чистенькое морщинистое лицо. Домашний простенький, но чистый халатик, домашние же тапочки. Пахнет одеколоном. Плачет — обидно ей быть в окружении сумасшедших. Просит перевести в спокойную палату.

— Не бойтесь, Аркаша, я не буйная, — говорит она, вежливо улыбаясь. — За меня можете не волноваться.

— Я не Аркаша, — осторожно возражаю я. — Меня зовут…

— Перестань, Аркаша! — смеется она сквозь мутные слезы. — Уж на память-то я не жалуюсь. Я тебя сразу узнала — один из лучших моих учеников. Ты просто сам забыл — давно ведь было. А это грех — забывать свою первую учительницу.

Ну, ладно. Пусть буду Аркаша. Не все ли равно? Пусть будет она моей первой учительницей, пусть. Жалко мне, что ли?

— Аркаша, единственная просьба — скажи, чтоб меня в спокойную палату перевели. И пусть дадут бумаги.

— Хорошо, я попрошу лечащего врача, — кивнул я. — Правда, сам я в этом отделении не работаю… но, думаю, мне не откажут. А зачем вам бумага?

Полина Ивановна рассмеялась — и ямочки заиграли на бабушкиных щеках.

— Видишь ли, Аркаша… я пишу мемуары, — созналась она, смущенно краснея. — Хочется оставить воспоминания… может, кому пригодится? Я ведь была первым инспектором народного образования в нашем городе!

— Да что вы! — притворно восхитился я.

— В народном театре играла. Мы собирались тогда в клубе Карла Либкнехта… — и она задумалась, потом вздохнула. — Ах, золотое было время. Боевое время. Не то что теперь… Да-а, жизнь моя очень насыщена всякими событиями — есть о чем рассказать.

— Что ж, это вполне резонно, — сказал я. — Уверен, что вам дадут бумагу и карандаш.

— Аркаша, скажи честно — какой у меня срок? — вдруг поинтересовалась Полина Ивановна. — Только без хитростей скажи.

— Срок? — изумленно посмотрел я на нее. — Что значит — срок? Ведь вы не в тюрьме — в больнице.

— Ну-у, зачем так… уж мог бы и не лукавить с первой своей учительницей, — огорчилась она. — Я прекрасно знаю, что меня посадили надолго. Хотелось бы только выяснить — на какой срок?

— Вы в больнице! Это больница! И выписка будет зависеть от улучшения вашего состояния!

— А я себя прекрасно чувствую, — улыбаясь, сказала она. — Ни на что не жалуюсь. Можешь проверить мои анализы… хотя, насколько мне известно, для психиатров анализы особого значения не имеют… не так ли, Аркаша?

— Эх, Полина Ивановна!.. — горячась, бормотал я, зачем-то пытаясь растолковать ей суть ситуации. — Ну, как вы не можете понять? Ваше нелепое поведение — вот в чем проявляется ваша болезнь. И анализы тут, разумеется, ни при чем.

— Так, так… И что же нелепого в моем поведении? — обиделась она. — Что я такого нелепого сделала?

Я бессильно махнул рукой. Мысленно уже делал записи в истории болезни. Больная абсолютно некритична. Совершенно не поддается словесной коррекции. Склонна к бредовой интерпретации реальных событий, имеется негативная установка по отношению к дочери. На первый план выступают расстройства памяти, узнавания, эмоциональная неустойчивость… От лекарственной терапии навряд ли будет какая польза. Что смогут сделать лекарства? Так, временно успокоить, а точнее — астенизировать, или, как говорят психиатры, «сковать» больную.