Тебе желаю счастья

Там было неглубоко. Для меня. Течение практически отсутствовало. Ногами уперся в противное илистое дно и, нашарив под водой девчонку, довольно быстро вытащил ее на поверхность. Сложнее оказалось выбраться на берег. Лед обламывался. И тогда я решил просто проложить себе путь до берега подобно ледоколу. Но прежде, боясь упустить время, постарался вернуть мелкой дыхание. Я все делал неправильно. Не так, как нас учили в школе и на сборах. Но, в конце концов, добился, чтобы Стрекоза выплюнула скопившуюся в легких мутную воду, закашлялась и посиневшими от холода губами сделала самостоятельный вдох. Только после этого, перехватив ее покрепче, пошел напролом к берегу.

К тому моменту, когда мы достигли суши, к нам навстречу бежал взволнованный народ. Оказывается, кто-то из соседей заметил, как Феврония провалилась под лед, а я ринулся спасать девчонку.

Мне казалось, что холода я уже не чувствую. Напротив, все тело горело огнем. Мелкая Стрекоза и вовсе как будто спала, посинев от холода. Ее белые тонкие пальцы мертвой хваткой вцепились в расстегнутые полы куртки, а губы часто дрожали, и это дарило в своем роде некоторое облегчение — дышит, не утонула, успел.

***

Она была плоха.

Подхватила пневмонию, легкое обморожение, ангину.

Практически не приходила в себя.

Я же всего лишь получил переохлаждение и тем самым заработал простуду. В качестве мер предосторожности меня также оставили в больнице.

Моя палата находилась в противоположном конце коридора от ее. Но каждый из пяти дней, проведенных мною в стационаре, я совершал один и тот же ритуал. Спускался на первый этаж, покупал в местном ларьке киндер-сюрприз и приходил к ней.

Сначала было страшно слышать ее хрипы и жуткий грудной кашель, видеть нездоровый румянец от жара, образовавшиеся под глазами синяки и ввалившиеся щеки.

От высокой концентрации антибиотиков и прочих лекарств Стрекоза постоянно спала. Ее врач утверждал, что это нормально, что сон лечит. Медсестры одобряюще подмигивали. Для всех я был героем, спасшим младшую сестренку, и я не спешил кого-либо переубеждать.

Первые два дня просто сидел у кровати и смотрел на нее. На третий принес книгу и принялся читать вслух свой любимый «Властелин колец». В четвертый день, едва устроившись на кушетке, открыл роман, как в палату вошла целая делегация с местным участковым во главе. Тощий, словно жердь, Иван Иванович, произнес пафосную речь и вручил мне бутафорскую медаль «За спасение утопающих». Бутафорскую, потому что с 1994 года такая медаль отсутствует в системе государственных наград России, вместо нее введена медаль «За спасение погибавших» и, конечно же, ее никто мне вручать не собирался. Впрочем, я и не претендовал ни в коем случае. Позднее бабушка рассказывала, что в местной газете про наш случай вышла целая статья с картинками.

А на пятый день мне до жути захотелось поговорить. Я знал, что это мой последний визит к малышке Февронии. Меня выписывают. Предстоит возвращаться в город.

Медсестра, вошедшая, чтобы сделать очередной укол, на мой вопрос, услышит ли меня девчонка, если я ей кое-что скажу, прищурилась и, улыбнувшись, сказала, что нет, в ее состоянии такое маловероятно.

Наверное, именно это и подстегнуло мою откровенность.

— Знаешь, Феврония, — начал я свой монолог, — Ты уж сильно-то не будь мне благодарна, когда оттаешь. Ни к чему. Это вообще моя вина, что ты оказалась на том озере. Напугал до ужаса. Ты прости, мелкая…

Помнишь, летом ты сказала, что у тебя дурацкое имя. Так вот… это как бы тоже моя вина. Уверен, ты сто раз слышала историю о большом семейном совете, где шли горячие споры, как назвать новоиспеченную Савельеву. И выбор сделала судьба. Но история эта лишь отчасти правдива.

В то время напротив нас жила бабка Сима. На вид ей было лет сто, пятьдесят из которых она каждую ночь собиралась помирать, а каждое утро выгоняла в поле корову и шла на огород. Бабка Сима была жутко набожной и при каждом удобном случае вливала в мои уши гигабайты информации о всех церковных праздниках, великих мучениках и читала наизусть Старый Завет, а я улыбался, словно деревенский дурачок, и старательно делал вид, что понимал хотя бы слово.

В тот день бабка Сима рассказала мне о Петре и Февронии Муромских. Я не услышал или не понял практически ничего, одно только имя Феврония полностью завладело моим сознанием. Оно показалось очень необычным, редким, интересным. Запоминающимся.

Поэтому, когда вечером наши предки собрались на ужин, я возмутился. Они хотели назвать тебя Таней, Светой, Настей, Дашей, Олей или Леной.

Мне было всего семь. И я уже знал с десяток людей с такими именами. С любым из этих вариантов ты теряла уникальность. А я искренне считал тебя особенной. Девочка, у которой нет ни папы, ни мамы. Таких в моем окружении еще не было.

Тогда кто-то предложил написать имена на бумажках, чтобы с легкой детской руки Судьба определила тебе имя. Я воспротивился всей своей детской сущностью и не мог допустить ничего подобного.