'Тебя, как первую любовь' (Книга о Пушкине - личность, мировоззрение, окружение)

Я, как Ломоносов, не хочу быть шутом ниже у господа бога. Но ты во всем этом не виновата, а виноват я из добродушия, коим я преисполнен до глупости, не смотря на опыты жизни".

Вторая половина июня 1834 года: "Здесь меня теребят и бесят без милости".

Тогда же: "Я крепко думаю об отставке. Должно подумать о судьбе наших детей. Имение отца, как я в том удостоверился, расстроено до невозможности, и только строгой экономией может еще поправиться. Я могу иметь большие суммы, но мы много и проживаем. Умри ц сегодня, что с вами будет!.. Петербург ужасно скучен... Меня здесь удерживает одно:

типография".

Наконец Пушкин решается и 25 июня 1834 года пишет письмо Бенкендорфу с просьбой об отставке, умоляет, как о "последней милости", чтобы не был лишен данного ему права посещать государственные архивы.

Узник Николая хотел порвать опутывавшие его цепи. Допустить этого император не мог: в придворной клетке травить поэта было удобнее.

Бенкендорф составляет ледяного тона письмо, где говорит, что отставка императором принята, но что вход в архивы ему теперь запрещен, ибо "право сие может принадлежать единственно людям, пользующимся особенною доверенностию начальства". - Фраза явно угрожающая. В разговоре с Жуковским Николай эту угрозу еще усилил: "Я никогда не удерживаю никого и дам ему отставку. Но в таком случае все между нами кончено".

Что это могло означать? Его перестанут печатать, и, стало быть, он лишится единственного источника дохода. А к тому времени у него было уже двое детей. Что Николай не отпустил бы поэта без наказания, говорит несколько более позднее его письмо Бенкендорфу, в котором император приказывает растолковать поэту "бессмысленность его поведения, и чем все это может кончиться". Царь дает понтять, что поэта может постигнуть более серьезная кара, чем в 1820 году: "То, что может быть простительно 20-летнему безумцу, не может применяться к человеку 35-ти лет, мужу и отцу семейства".

Вспомним, что за несколько месяцев до этих событий поэт рисует облик "Медного Всадника", преследующего с "тяжелым топотом" свою жертву.

Звучит тема "Рекс тременде" - грозного, карающего царя из "Реквиема"

Моцарта!

Еще в 1833 году поэт пишет стихотворение "Не дай мне бог сойти с ума...", где говорит вовсе не о клиническом сумасшествии, а о том, какое было приписано Чацкому и будет приписано вскоре Чаадаеву. "Сойти с ума" это значит совершить поступок вызывающий, в данном случае - порвать с Николаем, отказаться от его "милостей", вырваться из удушливых его объятий, уехать в деревню, обрести покой и волю.

Когда б оставили меня

На воле, как бы резво я

Пустился в темный лес!

Я пел бы в пламенном бреду,

Я забывался бы в чаду

Нестройных, чудных грез,

И я б заслушивался волн,

И я глядел бы, счастья полн,

В пустые небеса;

И силен, волен был бы я,

Как вихорь, роющий поля,

Ломающий леса.

Не бог весть какое преступление. Поэт хочет всего лишь, чтобы его оставили на воле. Но он отлично понимает, что подобру его не "оставят", что мечтать об этом - безумие. А если все же решишься неблагоразумно настаивать на своем, то станешь "страшен как чума".

Да вот беда: сойди с ума,

И страшен будешь как чума,

Как раз тебя запрут,

Посадят на цепь дурака

И сквозь решетку как зверка

Дразнить тебя придут.

А ночью слышать буду я

Не голос яркий соловья,

Не шум глухой дубров

А крик товарищей моих,

Да брань смотрителей ночных,

Да визг, да звон оков.

"Крик товарищей моих"? Поэт, по-видимому, говорит о декабристах, томящихся в казематах и ссылке.

Об этом своем стихотворении поэт, вероятно, вспомнил, размышляя над глухими угрозами Николая.

Невольно напомнил о нем и Жуковский, который ринулся спасать непутевого Сверчка от "безумного" шага: "А ты ведь человек глупый, теперь я в этом совершенно уверен..." В следующем письме: "Я, право, не понимаю, что с тобою сделалось: ты точно поглупел; надобно тебе или пожить в желтом доме, или велеть себя хорошенько высечь, чтобы привести кровь в движение..."

И Пушкин отступил. Отступил против своей воли к "краю бездны", к которой его настойчиво толкали и друзья и враги. Другого пути у него не было.

Последнюю попытку вырваться он предпринял через год. Материальное положение его становилось отчаянным. Жизнь в столице, при дворе требовала больших расходов. Долги росли. Кредиторы обступали. Если 6 хоть на время уехать в деревню, успокоиться, расписаться вволю! Он пишет Бенкендорфу отчаянное письмо 1 июня 1835 года: "Ныне я поставлен в необходимость покончить с расходами, которые вовлекают меня в долги и готовят мне в будущем только беспокойство и хлопоты, а может быть - нищету и отчаяние. Три или четыре года уединенной жизни в деревне снова дадут мне возможность по возвращении в Петербург возобновить занятия..."

Ему снова отказали.