'Тебя, как первую любовь' (Книга о Пушкине - личность, мировоззрение, окружение)

Он неожиданно появлялся за спиной воспитанников, как только разговор принимал нежелательное направление, и записывал все слышанное в книжицу, с которой не расставался. Любил Пилецкий вести с провинившимися долгие наставительные беседы, взывая к откровенности, к признаниям, к раскаянию. "С достаточным образованием, с большим даром слова и убеждения, он был святошею, мистиком и иллюминатом, который от всех чувств обыкновенной человеческой природы, даже от врожденной любви к родителям, старался обратить нас исключительно - к Богу, и если бы мы долее оставались в его руках, непременно сделал бы из нас иезуитов, или то, что немцы называют Kopfhanger" [Kopfhanger - нытик, брюзга. - Г. В.] (М. Корф)11.

Уж если тишайшему, образцовому "пай-мальчику" Модиньке Корфу, которого лицеисты звали не иначе как "дьячок-мордан", Пилецкий представлялся таким, то можно себе вообразить, какое отвращение вызывал он у Пушкина, Пущина, Дельвига, Кюхельбекера!

"Симпатии" были взаимными, и Пилецкий особо пристально следил за Пушкиным. Впрочем, записные книжки Мартына Пилецкого и его брата надзирателя - сослужили добрую службу для потомства: они позволяют нам узнать кое-что дополнительно о Пушкине и его товарищах".

Гак мы узнаем, что в ноябре 1812 года наш юный поэт отличился следующим образом: "Пушкин 6-го числа в суждении своем об уроках сказал: "признаюсь, я логики, право, не понимаю, да и многие, даже лучшие меня оной не знают..."

16-го числа весьма оскорбительно шутил с Мясоедовым насчет IV-ro Департамента, зная, что его отец там служит, произнося какие-то стихи, коих мне повторить не хотел, при увещевании же сделал слабое признание, а раскаяния не видно было.

18-го толкал Пущина и Мясоедова, повторял им слова: что если они будут жаловаться, то сами останутся виноватыми, ибо я, говорит, вывертеться умею...

21-го за обедом вдруг начал громко говорить, что Вальховский г. инспектора боится, и, видно, оттого, что боится потерять доброе свое имя, а мы, говорит, шалуны, его увещеваниям смеемся... Вообще г. Пушкин вел себя все следующие дни смело и ветрено.

23-го, когда я у г. Дельвига в классе г. профессора Гауеншильда отнимал бранное на г. инспектора сочинение, в то время г. Пушкин с непристойной вспыльчивостью говорит мне громко: "как вы смеете брать наши бумаги, стало быть, и письма наши из ящика будете брать". Присутствие г. профессора, вероятно, удержало его от худшего еще поступка, ибо приметен был гнев его"2.

Так уже с юных лет Александр Сергеевич немало хлопот доставлял надзирателям и шпионам!

Мартын Пилецкий настолько восстановил всех лицеистов против себя, что они коллективно потребовали его удаления. В этом "бунте", конечно же, не последнюю роль играл Пушкин. "Мы удаляем Пилецкого", - записано в кратком плане его автобиографии. "Бунт" увенчался успехом, Пилецкого убирают в Петербург, и он уже открыто служит в полиции, а затем становится знаменит участием в мистических изуверствах одной религиозной секты.

Под стать этому блюстителю нравов профессор немецкой словесности Ф. М. Гауеншильд, исполнявший одно время обязанности директора Лицея, - среди лицеистов существовало подозрение, что он был австрийским агентом. Русского языка он не знал и читал свои лекции о немецкой словесности на французском языке, при этом постоянно жевал лакрицу (сладковатый корень, добавлявшийся в жевательный табак). Лицеистам не нравился этот преподаватель, который "при довольно заносчивом нраве... был человек скрытный, хитрый, даже коварный" (М. Корф)11, и они распевали чуть ли не прямо в лицо "австрийцу" сочиненную про него песню:

В лицейской зале тишина,

Диковинка меж нами:

Друзья, к нам лезет сатана

С лакрицей за зубами*.

Друзья, сберемтеся гурьбой,

Дружнее в руки палку,

Лакрицу сплюснем за щекой,

Дадим австрийцу свалку...

[*Гауеншильд имел привычку вечно жевать лакрицу. - М. Корф.]

Гауеншильд не упускал случая отомстить насмешникам. И мстил жестоко. Об одном из таких случаев рассказал Иван Пущин.

Он, Пушкин и Малиновский - три друга - "затеяли выпить гогельмогелю". Достали бутылку рома, яиц, сахар и принялись за дело у кипящего самовара. Вскоре надзиратели заметили необычное оживление среди воспитанников, стали принюхиваться, пошли допросы, розыски.

Друзья решили не ждать печального исхода и сами предстали перед начальством с повинной.

Гауеншильд сделал из этой ребячьей шалости событие чрезвычайное и донес министру. Собралась комиссия, которая постановила строго наказать виновных:

"1) Две недели стоять на коленях во время утренней и вечерней молитвы.

2) Сместить виновных на последние места за столом.

3) Занести фамилии их в черную книгу"4.

Последний пункт был особенно каверзен, ибо занесение в черную книгу могло оказать влияние на судьбу лицеистов и после их выпуска. К счастью, при выпуске директорствовал уже добрейший Энгельгардт, который, ужаснувшись записи в черной книге, сдал "дело" в архив.