'Тебя, как первую любовь' (Книга о Пушкине - личность, мировоззрение, окружение)

Нам из далекого нашего XX века трудно себе представить всю новизну и необычность того чувства, которое простой солдат выразил в этой фразе: "вся Россия в поход пошла!" Впервые, может быть, русский народ со всей остротой осознал себя единой нацией и нацией великой, осознал, что слава и величие России - не в славе и величии царской фамилии, как внушали ему попы с амвонов, а в их - солдат, офицеров, партизан - мужестве и самоотверженности. Это чувство уверенности в могучих силах народных, впервые так полно тогда проявившееся, никогда уже не оставляло нашего самосознания, питая убежденность в великом будущем России.

Воплощением этого самосознания и явился Пушкин.

Без войны 1812 года, вернее, без разгрома Наполеона в войне 1812 года Пушкина как великого национального поэта не было бы, как не было бы и декабристов.

Обостренное чувство национальной гордости и национального величия проявилось тогда в злом и беспощадном обличении всего того низкого, малодушного, корыстного, кичливого, что присуще было "светской черни"

и что особенно контрастно выявлялось на фоне великого всенародного подъема.

По тем же самым дорогам, где раненые солдаты тащились пешком, падая от усталости и потери крови, на барских подводах везли вазы и зеркала, диваны и мраморные статуэтки. В соболиных шубах проносились на рысаках бегущие из своих имений баре, не обращая внимания на раненых. Обосновавшись с прежним шиком в Нижнем Новгороде, Пензе или Казани, отдаленных от театра военных действий, они громко кричали о своем патриотизме, о любви к матушке-России. "Патриотизм" этот заключался в том, что дамы на балах появлялись теперь в сарафанах и кокошниках, а мужчины щеголяли в наряде "а ля казак".

В "Рославлеве- Пушкин язвительно описал эту разительную перемену в "высшем обществе". Перед вторжением Наполеона в этом обществе модно было подражание французскому тону времен Людовика XV. Любовь к отечеству и всему отечественному высмеивалась. "Тогдашние умники"

с фанатическим подобострастием превозносили Наполеона, смеялись над нашими неудачами. Обо всем русском говорили с презрением и равнодушием, шутили по-французски, стихи писали по-французски, танцевали французские танцы, дефилировали по Кузнецкому мосту во французских нарядах.

"Вдруг, - пишет далее Пушкин, - известие о нашествии и воззвание государя поразили нас. Москва взволновалась. Появились простонародные листки графа Растопчина; народ ожесточился. Светские балагуры присмирели; дамы вструхнули. Гонители французского языка и Кузнецкого моста взяли в обществах решительный верх, и гостиные наполнились патриотами: кто высыпал из табакерки французский табак и стал нюхать русский; кто сжег десяток французских брошюрок, кто отказался от лафита и принялся за кислые щи. Все закаялись говорить по-французски; все закричали о Пожарском и Минине и стали проповедовать народную войну, собираясь на долгих отправиться в саратовские деревни".

Так Россия явственно разделилась на ничтожную и - великую, на дрожащую от страха в петербургских дворцах и саратовских имениях и - отважно сражающуюся.

Пробил час великих испытаний, а затем и час величия России.

И скоро силою вещей

Мы очутилися в Париже,

А русский царь главой царей

Русские войска освободили от наполеоновских войск свою родину, освободили и народы Европы. Победа в кровопролитной войне слилась в сознании народа со свободой. Народ, освободивший свою землю и другие народы, требовал свободы и для себя.

Верилось, чаялось - теперь и в России не может продолжаться прежняя жизнь под гнетом крепостного права, теперь и в России все должно пойти по-другому. Как писалось в "Сыне отечества", теперь народ русский, "одаренный сим характером и духом, пойдет исполинскими шагами и по стезе просвещения"15.

Казалось, не могла Россия после такой встряски остаться прежней!

Не могла не сбросить унизительных оков рабства и абсолютной монархии!

Но, увы, все не только осталось по-прежнему, но сделалось и еще хуже.

Надвигалось мрачное время аракчеевщины. Все надежды были разбиты, все живое задушено твердой рукой царского временщика Аракчеева - человека крайне ограниченного, фанатичного в своем рвении, в исполнении одной идеи - превратить Россию в казарму.

- Мы проливали кровь, - роптал народ, - а нас опять заставляют потеть на барщине. Мы избавили родину от тирана, а нас опять тиранят господа.

Вся эта бурливая и переменчивая эпоха пришлась как раз на лицейский период жизни Пушкина; она обожгла сердца лицеистов, воспламенила "души прекрасные порывы".

И снова через Царское Село шли полки - герои, овеянные славой.

И снова лицеисты обнимали своих "старших братьев". Они - эти старшие уже были не те зеленые и восторженные юнцы, которые "шли умирать" в 1812 году. Это были победители, зрелые мужи, сознающие всю полноту своей ответственности за судьбы освобожденной ими родины.