Течение неба : Христианство как опасное путешествие навсегда

Нет, это не параноидная конспирология, которая превращает всех или почти всех окружающих во врагов. Тут важна дифференциальная диагностика, чтобы ни в коем случае не спутать либеральный дискурс с его прямой церковной противоположностью — дискурсом параноидным. Нет, для церковного либерала вокруг очень много хороших людей, и многим из них можно доверять. Но горечь привносится от другого. Чем дальше от церковной тематики, тем больше в мире хорошего, но чем ближе к церковным делам, тем чаще даже в поступках хороших людей видишь, что это «не то»: «не та» мотивация, «не то» понимание, еще какое-нибудь «не то»… И от этого очень горько. Ты убеждаешься, что христианство не состоялось. По крайней мере, не состоялось вокруг тебя. Хорошие простые люди, считающие себя христианами, заражены суевериями и «бытовым православием» а-ля романы Шмелева. Хорошие интеллигентные люди, считающие себя христианами, используют религию для сублимации своих пусть и простительных, но далеко не возвышенных влечений… Да, я готов, я могу все это простить… но где же настоящее христианство? Где же, например, тот Христос, которого я встречаю в Евангелии?.. И так далее.

Так как тут у нас разговор о психологии, а не о религии, то не будем спорить о том, состоялось христианство или не состоялось. Здесь нам это неважно. Важно, что от этого факта (или пусть только «факта» в кавычках) отравляется горечью наше собственное восприятие Церкви. Кто-то другой считает, что христианство не состоялось, но ему от этого «никак». А вот у нас проблема — проблема в том, что мы в своем христианском одиночестве начинаем страдать. Страдание у многих становится хроническим, так можно прожить всю жизнь, ничего не меняя. Вот как у Шмемана в дневниках. А можно и дезадаптироваться к внешней церковной жизни, как Лесков; или только к монашеской жизни, как Бухарев.

Такого рода страдание называется депрессией. Да, это именно она, в своем вполне клиническом смысле. Она может быть не очень сильной, но все равно уже очень мерзкой, а может быть, даже и очень сильной, но замаскированной (тогда человек при внешнем сохранении работоспособности переживает чрезвычайные внутренние страдания, и сама его работоспособность на самом деле совсем не такова, каковой ей следует быть). Хроническая депрессия приводит к разным неприятным вещам, о которых можно прочитать в медицинских справочниках, но мы тут скажем только об одной из них. Депрессия изменяет характер мышления.

Не стоит думать, будто характер мышления не имеет никакого отношения к нашей религиозной вере. Кое-какое имеет. А иногда очень существенное. Например, деменция ставит взрослого человека на одну ступень с младенцем дошкольного возраста. Их причащают и допускают к разным таинствам, но насколько их религиозность сознательна?

Деменция (а также непатологическое состояние ума у младенца) — это лишь крайний пример того, как характер нашего мышления влияет на нашу религиозность. Другой пример, не столь радикальный и уже упомянутый, — параноидное мышление, особенно у психотиков, которых тоже в Церкви немало. Думаю, многим читателям понятно, что количество жидо-масонов в мире у тех, кому они являются, должно быть обратно пропорционально дозировке нейролептиков (при нулевой дозировке оно стремится к бесконечности).

А вот есть изменения в восприятии мира при депрессии. Вадим Руднев ввел даже такой термин (применительно к художественной литературе) — депрессивный дискурс. Депрессивный дискурс — это мир литературы критического реализма, от Чернышевского до — местами — Некрасова. Это мир, в котором все имеет приземленные объяснения и где любой полет фантазии воспринимается как глупость. Это ярость Белинского на Достоевского, когда тот написал после депрессивных «Бедных людей» шизоидную повесть «Хозяйка». Кстати, это мир тех клинических психологов, которые обычно составляют анкеты на выявление патологий мышления. Для них норма — это то, как они сами видят весь мир из своего вечно субдепрессивного состояния.

И это также мир дневников Шмемана и переделанных агиографических легенд у Лескова или, скажем, мир евангелия, пересказанного Львом Толстым. Общим знаменателем этих неодинаковых текстов является тот самый депрессивный дискурс.