Тегеран 1943. На конференции Большой тройки и в кулуарах

Мне уже не раз приходилось выполнять роль переводчика И. В. Сталина. В Москве я присутствовал на многих его встречах с Черчиллем, государственным секретарём США Корделлом Хэллом, Антони Иденом, тогдашним министром иностранных дел Англии, Авереллом Гарриманом, специальным представителем президента США, а позднее — американским послом в Москве.

Но всякий раз, когда предстояло увидеть Сталина, меня охватывало волнение. Насколько я мог заметить, даже те, кто работал с ним на протяжении долгих лет, чувствовали себя скованно, держались напряжённо в его присутствии. А у нас, людей молодого поколения, для этого было ещё больше оснований. С детства нас приучили смотреть на него как на мудрого и великого вождя, все видящего и знающего наперёд. На портретах и в бронзовых изваяниях, в мраморных монументах мы привыкли видеть его возвышающимся над всеми, и наше юношеское воображение дорисовывало высокое, стройное, почти мифическое существо. Естественно, что в моей памяти навсегда врезался день, когда я впервые увидел Сталина.

Это было в сентябре 1941 года, на позднем обеде в Кремле, устроенном по случаю приезда в Москву англо-американской миссии по военному снабжению во главе с лордом Бивербруком и Авереллом Гарриманом. Все, кто имел непосредственное отношение к переговорам с этой первой миссией западных союзников, собрались в половине восьмого вечера в Екатерининском зале Кремля. Старинное убранство этого зала всегда поражало знатных иностранных гостей. Роскошная мебель XVIII века, кресла и диваны с вензелями Екатерины II, муаровые зелёные обои, старинные картины в тяжёлых золочёных рамах, фарфор и столовое серебро — вся эта необычайная роскошь озадачивала, видимо, многих представителей западного мира, которые впервые попадали в страну большевиков.

Сначала в зале было оживлённо. Разбившись на группы, все громко разговаривали. Но по мере того как время приближалось к восьми — на этот час был назначен обед, — присутствующие все чаще поглядывали на высокую, украшенную позолотой и резьбой дверь, откуда должен был выйти Сталин. Атмосфера как-то сама собой становилась всё более сдержанной, а в последние минуты в зале воцарилась тишина.

Наконец дверь открылась. Все обернулись, но это был не он. Вошли двое военных из правительственной охраны. Один занял позицию справа от двери, другой медленна пересёк зал и остановился в противоположном углу. Все взгляды опять устремились на дверь. Никто не прерывал молчания. Но вот дверь снова отворилась, и появился Сталин.

При виде Сталина я ощутил какой-то внутренний толчок. Он был совсем не такой, каким я его себе представлял. Ниже среднего роста, сильно исхудавший, с землистым усталым лицом, изрытым оспой. Тогда на нём не было ни блестящей маршальской формы, ни золотых погон, ни звёзд Героя. Китель военного покроя висел на его сухощавой фигуре. Бросалось в глаза, что одна рука у него короче другой — почти вся кисть пряталась в рукаве.

То были самые тяжёлые дни войны, когда гитлеровские полчища безудержно рвались в глубь нашей страны, приближались к Москве, Ленинграду, захватили Киев. Нашим самоотверженно сражавшимся частям, вынужденном все дальше отступать, порой не хватало даже винтовок и патронов. Несомненно, бремя тяжёлой ответственности и неудач наложило на облик Сталина свой отпечаток.

Сталин медленно обошёл выстроившихся в длинный ряд гостей, с каждым поздоровался за руку. Пройдя весь ряд до конца, Сталин повернул обратно, неслышно ступая мягкими кавказскими сапогами по толстому ковру. Он остановился недалеко от меня и заговорил с каким-то военным из отдела внешних сношений. Произносил он слова очень тихо, медленно, со специфическим грузинским акцентом. Я искоса поглядывал на него, стараясь совладать с нахлынувшими на меня чувствами: вот он какой — Сталин — внешне совсем обыкновенный, даже неприметный человек…

Теперь, перед встречей Сталина с Рузвельтом, я старался быть как можно более собранным. Чтобы переводить Сталина, требовалось большое напряжение всех сил. Он говорил тихо, с акцентом, а о том, чтобы переспросить, нечего было и думать. Приходилось мобилизовать все внимание, чтобы мгновенно уловить сказанное и тут же воспроизвести на английском языке. К тому же надо было записывать все сказанное во время переговоров. Спасало лишь то, что Сталин говорил размеренно, делая после каждой фразы паузу для перевода.

В обязанности переводчика входило также составление официального протокола. Его надо было продиктовать стенографистке, а затем составить проект краткой телеграммы. Эту телеграмму Сталин лично просматривал и корректировал. Если переговоры происходили в Москве, то телеграмма направлялась шифром советским послам в Лондоне и Вашингтоне. В данном же случае такая информационная телеграмма посылалась также в Москву оставшимся там членам Политбюро.