Прошло три месяца с тех пор, как Дьюан покинул территорию реки Нуэсес. В Эль-Пасо он купил лучшую лошадь, какую только мог найти, и, полностью вооруженный и снабженный всем необходимым, отправился в доселе не изведанный путь. Он неторопливо переезжал от одного города к другому, от поселка к поселку, от ранчо к ранчо, менял свой облик и манеры в зависимости от того, какое хотел произвести впечатление на людей, с которыми встречался. Он был поочередно ковбоем, фермером, скотоводом, скупщиком скота, рекламным агентом, торговцем земельными участками; и еще задолго до того, как попасть в дикий и негостеприимный Орд, он начал играть роль беглого преступника, перебирающегося на новое место обитания. Он двигался медленно, потому что хотел изучить особенности края, расположение городов, поселков и скотоводческих ранчо, занятия, обычаи, сплетни, радости и страхи людей, с которыми он общался. Единственного предмета, по-настоящему интересующего его, — вопроса о беглых преступниках, — он никогда не затрагивал в разговоре. Но ведя беседу вокруг да около, перебирая и тщательно анализируя старые фермерские и скотоводческие истории, он приобрел знания, рассчитанные на помощь в осуществлении задуманного дела. В этой игре время не имело значения; при необходимости он мог потратить годы, чтобы выполнить свою задачу. Ее огромной важности и опасности соответствовала медленная, осторожная и тщательная подготовка. Когда он услыхал имя Флетчера и увидел Нелля, он понял, что достиг того места, к которому стремился. Наделенное сомнительными добродетелями местечко Орд находилось на самой границе скотоводческого края, и отсюда кривые извилистые тропки вели в этот вольный и безмятежный рай для изгоев общества — в Большую Излучину.
Дьюан постарался показаться общительным, хоть и не чересчур, проведя несколько часов в компании с Флетчером и другими любителями пустой беседы, дармовой еды и выпивки. Затем, накормив и напоив лошадь, он выехал из поселка по направлению к заранее отмеченной им небольшой рощице, расположенной в нескольких милях к западу. Здесь, надежно укрытый от посторонних глаз, он приготовился провести ночь. Подобные предосторожности имели двойную цель: так было безопаснее, и к тому же эти привычки должны были хорошо выглядеть в глазах других правонарушителей, которые склонны были видеть в нем беглеца, предпочитающего одиночество.
Прошло немало времени с тех пор, как Дьюан, ведя непрестанную борьбу с самим собой, завоевал тяжело выстраданную победу. Внешне его жизнь, его привычки оставались такими же, как прежде, но внутренний мир его чрезвычайно изменился. Он не мог стать вновь счастливым человеком, не в состоянии был полностью избавиться от мучительных призраков и видений, которые когда-то доводили его до отчаяния и умопомешательства; но он принял на себя осуществление задачи, которая под силу была лишь таким, как он. Он чувствовал, как странно и непостижимо вырастали в его глазах ее важность, смысл и значение, и сквозь это чувство пробивалось сознание того, насколько близко и дорого стало порученное ему дело, которое сотрет с него прежний позор. Стальные наручники больше не грозили его рукам; железные двери тюрьмы не мерещились в кошмарных снах. Он ни на минуту не забывал, что он свободен. И, как ни странно, наряду с этим новым чувством самоутверждения и уверенности в себе, в нем одновременно накапливалось страстное, неодолимое желание привести всех больших и малых главарей бандитских шаек к их заслуженному финалу. Он не называл их людьми, объявленными вне закона, — он считал их скотокрадами, ворами, грабителями, убийцами, преступниками. Он чувствовал, как в нем нарастала эта безжалостная, неумолимая, непреклонная страсть и порой даже со страхом задумывался, не была ли она в большей степени, чем вновь обретенный смысл жизни и гордость службой рейнджера, тем его старым, врожденным инстинктом убийства, который словно гидра, опять поднял свою голову уже в новом обличье. Впрочем, в этом он не был уверен. Он боялся подобных мыслей. Он не мог только ждать.
Еще одной характерной чертой изменений, происшедших в Дьюане, — ни бурной, ни страстной, однако в не меньшей степени существенной, — было незаметное постепенное возвращение любви к природе, любви, которая была мертва в течение всех дней его изгнания.