Техника игры в блинчики

— Вы не представляете, как я рад вас видеть… — Матвееву ничего не стоило чуть-чуть воспользоваться навалившейся на него слабостью и подпустить в голос лёгкой дрожи. Эпическая картина "Возвращение с холода" — могла убедить самого взыскательного и недоверчивого зрителя, пожалуй, даже больше, чем просто факт бегства из этого кошмара… — тут ноги его вполне естественным образом подогнулись, и он практически упал на четвереньки. Сдерживаемые весь полёт позывы подступающего к горлу желудка прорвались…

— Простите, господа, не могли бы вы отвернуться на секундочку? Мне кажется, что сейчас… — последовавшие за этим утробные звуки заставили в смущении отвернуться всех встречающих. Бежавшему от злобных большевиков коллеге сейчас могли простить и не такие проявления откровенной слабости.

Через четверть часа Матвеев уже полулежал, укутанный толстым шерстяным пледом, на заднем сиденье просторного "Плимута", держа в одной руке сигару, а в другой — бутылку десятилетнего "Крагганмора", и наблюдал, как механик вместе с пилотом — "Вспомнил! Его зовут Анастасио Де Ла… и как-то-там-ещё…" — складывают крылья "Мотылька" вдоль фюзеляжа и цепляют биплан на буксир второму автомобилю — брутальному "Панар-Левассеру".

— Через несколько минут отъезжаем. К утру постараемся быть в Лиссабоне, торопиться уже некуда, — подал голос сидевший слева от водителя невысокий, коренастый мужчина с грубым бульдожьим лицом и ухватками констебля.

— Дороги в Португалии если и лучше испанских, то ненамного. Ехать будем не быстро, да и на границе простоим не меньше часа. Так что постарайтесь вздремнуть. В вашем состоянии, Майкл, это необходимо. Виски можете не жалеть — у нас есть ещё, сэр Энтони специально предупредил о ваших любимых сортах, — и, улыбнувшись чему-то, оставшемуся за пределами понимания Степана, он открыл форточку в дверце автомобиля и закурил.

Выбросив окурок сигары в открытое окно, Матвеев с наслаждением отхлебнул виски прямо из горлышка высокой бутылки и, развернув вощёную бумагу лежащего на коленях свёртка, достал большой сэндвич с жареными валенсийскими чоризо. Жирно, конечно, — сало и жирная свинина и паприка в пропорциях — и вредно для здоровья, но зато сочно и пахнет умопомрачительно, не говоря уже о вкусе. С жадностью впившись в белый хлеб, прослоенный толстыми кусками хорошо прожаренной колбасы, Степан понял, что его наконец-то отпускает, пусть ненадолго, пока есть еда и выпивка — занимающие сейчас большую часть его мыслей. Война остаётся на войне… Сейчас — вне пределов зрения и за гранью осознания перегруженного мозга. По крайней мере, в это очень хотелось верить.

Последнее, что успел сделать Степан, перед тем как уснуть, так это — заткнуть горлышко бутылки пробкой и втиснуть её между подушкой и спинкой сиденья. Недоеденный сэндвич так и остался зажат в руке…

* * *

— Господин Гринвуд? — одновременно вкрадчиво и просительно обратился к Майклу секретарь британского посольства в Лиссабоне (Матвеев сразу же после знакомства забыл, как на самом деле называется должность Грегори, и звал его про себя "младшим") — Вас просят к телефону… Лондон…

— Где телефон? — Степан, выспавшись и отмывшись от дорожной грязи, чувствовал себя почти нормальным человеком. Он даже начал обдумывать новый цикл статей для "Дэйли Мейл", намереваясь преподнести резко "полевевшим" британским интеллектуалам, — выступавшим защитниками "революционных преобразований в Испании", — небольшую бомбу.

— В "особой" комнате. Я вас провожу…

Вызвать его таким образом мог только один человек… И с ним обе ипостаси Матвеева-Гринвуда сейчас хотели разговаривать меньше всего.

Закрыв за собой бронированную дверь под исполненным ревности взглядом посольского шифровальщика, Степан подошёл к столу, где стоял массивный телефонный аппарат, и взял трубку.

— Гринвуд у аппарата!

— Майкл, мальчик мой, если бы ты знал, как я рад тебя слышать! — непритворная радость сэра Энтони, казалось, изливается сквозь телефонную мембрану обволакивающим медовым потоком. Липкая сладость наваливается, душит, вызывая странно знакомое чувство — беспомощности и безнадёжности. Тошнотворное чувство.

Как тогда, в самом начале июля…

Как она бежала… Молча, сосредоточено, только стоптанные каблуки туфель мелькали из-под подола застиранного, кое-где заштопанного, но всё ещё чистого монашеского платья.

"Или это называется ряса?"