Текст

Возьмут.

Хана.

Выхватил телефон и бледным экраном, чтобы не привлекать, стал шарить по двери, по рваным бумажкам на доске объявлений. Почтальоны себе коды от подъездных замков выцарапывают вокруг входа, чтобы не запоминать. То ли из детства это Илья знал, то ли с зоны. С зоны, наверное.

Мелькнуло в отсвете «717» – фломастером на наличнике, на уровне пояса. Он ткнул цифры, соскочил, сбросил, ткнул снова.

Пискнуло.

Илья потянул на себя ручку нежно, как будто разминировал. Если сорвется, все кончено. Она пошла. Он тогда приоткрыл ее всего чуть, чтобы протиснуться, и за собой тихонько притворил. Взлетел бесшумно к лифту, задолбил по кнопке. Слышно было, как патруль на улице ползет вдоль стены, слышны были через дырявое железо жестяные голоса в рациях.

Лифт стонал, спускаясь.

Наконец открылся – Илья прыгнул внутрь, вщелкнул самый верхний, восемнадцатый. Дом новый был, а лифт ленился и ныл. На полу было нассано, дух стоял тяжелый и приторный. Кнопки оплавлены зажигалкой, на каждой застыла пластмассовая слеза.

Теперь только об одном мечталось: чтобы прямо сейчас не поймали. Притащат в отделение, продержат до разбирательства, поднимут камеры, а там и Хазин о себе даст знать.

Рано! Рано! Еще немного времени!

Илья пялился в обожженную восемнадцатую кнопку и молился, чтоб, когда двери откроются, не было перед ним человека в форме. Чтоб внизу было не слышно было голосов.

Кто в лифтах гадит, а кто остановки громит. Ясно, почему. По-другому человеку никак государству честно не ответить и за жизнь не отомстить.

Заползло наконец на верхотуру.

Лязгнуло, распахнулось.

Этаж был диковат. Стены украшены новогодними гирляндами, фотографиями Гагарина и обклеены покемонами. То ли рехнулся тут кто-то из соседей, то ли к Новому году загодя готовился. Бетон был душисто прокурен – насквозь, как будто порами сигаретную смоль вдыхал.

Свело скулы, слюна проточилась.

Илья подкрался к окну, к мусоропроводу – заглянул во двор.

Игрушечная патрульная машинка щупала соседние дома; пеших в темноте было не разглядеть. Но спускаться нельзя, пока они не махнут на него рукой.

На подоконнике стояла круглая банка с пеплом и бычками: хозяева выходили покурить с видом на Лобню. Илья пошевелил окурки пальцем. Видно, пытались бросить это дело – курили не целиком, треть оставляли.

Он выудил из пепла который подлиннее, чиркнул спичками, потянул в себя кому-то лишний табак, закрыл глаза. Гирлянды мигали весело, меняя ритм.

За кем-то докуривал, за кем-то доживал.

7

Вернулся домой под самое утро.

Утро воскресенья. Как часто бывало в студенческое время.

Тогда тоже шагал в рассветном мареве с первыми прохожими, только еще начинающими жить этот день: кому собаку выгуливать, кому на дежурство. Все уже в сегодня перешли, а Илья еще свое вчера заканчивал.

Раньше, правда, надо было квартиру осторожно, тихонечко отпирать. В замок ключ вставлять нежно, поворачивать по микрону, удерживать, чтобы механизм не провернулся сам, не щелкнул слишком громко. И потом открывать дверь особым способом: одной рукой от себя толкать, а другой – тянуть к себе чуть слабее, чтобы не хлопнуть случайно. И еще одновременно книзу ее прижимать, ставить петли в неудобное, нескрипучее положение. У матери очень чуткий сон был. Проснется – нарвешься:

– Сколько можно! Хоть бы вообще не приходил!

Выйдет на кухню в ночной рубашке, сунет обеденной жареной картошки Илье под нос. И жрать хочется невыносимо, и картошка божественная, а с каждой вилкой надо жевать и глотать ее осуждение: она ведь тут сидит, на стуле, хмуро и сонно глядит, принюхивается.

– Ладно… Жив – и слава богу. Обормот.

Доешь – она все еще строгая, отберет посуду, встанет у раковины намывать ее с лязгом. Спиной к тебе. Учительским своим горбом.

– Мам, а чаю можно?

– Чаю! И так не спал всю ночь! Все, хватит!

Плетешься в койку без чая. И, когда уже закутаешься в одеяло, с кухни крикнет тебе вдогонку:

– Ну хоть девчонки-то симпатичные были?

– Ма! Какие девчонки! Я ж без пяти минут жонатый!

– Да шучу, шучу я. Спать живо!

А теперь вот не надо было никого жалеть, шебуршать тихонько в прихожей, ключ в замок как отмычку беззвучно запускать. И квартира-то была нараспашку. А все же Илья старался не шуметь.

Разулся у самого входа, потому что мать бы заругала его, если наследит. Тишина стояла такая, как будто она спала крепко. Дверь в ее комнату была открыта. Она так тоже оставляла, когда он в ночное шел – чтобы засечь его возвращение. Но, бывало, ему удавалось прокрасться незамеченным. Тогда он на цыпочках, чуть не по воздуху доплывал до маминой спальни – и так же, как входную, своим патентованным методом притворял ее дверь – чтобы она не услышала, как он моет руки, как чайник закипает.

И сейчас – подошел к ее комнате. Взялся за ручку, чтобы дверь закрыть.

Чтобы притвориться, как будто мать там, просто спит.

И в утренней тишине отчетливо услышал фальцетный писк-бубнеж, который донимал его весь день. Из материной спальни шло.

Илья шагнул внутрь, поводил головой, вслушался: от кровати, кажется.