Текст

Крест-накрест.

9

Ты сам виноват, сказал Хазину Илья.

Ты сам, тварь. Ты, а не я.

Если бы я не приехал в пятницу в Москву, если бы не было магнитной бури и моя мать не умерла бы: что?! Смог бы ты ее отговорить? Стал бы?!

Нет, ты ее подталкивал к этому. Читал ее сообщения, а отвечал ей постами в сетях. Знал, что она застряла, что циклится на тебе, что вечно проверяет твою другую жизнь по всем этим инстаграмам: ищет там опровержения, а находит улики. А тебе улик не жалко. Потому что ты трусишь, мразь, ей открыто сказать: давай, делай аборт, мне душно от этого твоего недоноска, я снова свободно задышать хочу. Так?

Так.

Зачем успокаивать ее тогда? Зачем обещать рассказать все родителям? Врал, чтоб не расстраивать? Ты себя щадил, а не ее. Боялся слез? Молчания? Боялся, что она тебя по имени назовет: дерьмом. Проще ведь все так обустроить, чтобы она сама все додумала и сама за себя все решила. Зачем, мол, Нин, ты ребеночка загубила? Зря! Я-то ведь не это имел в виду. Я-то просто дрянь, я просто блядь, да ты это про меня и раньше знала, но убийца – нет, это не я, я приговоров не подписывал, я тебе даже говорил: не сметь! Это ты, истеричка, навыдумывала себе всякого, ну и вот результат, себя и вини.

Дал бы я тебе, Хазин, еще времени: ничего бы ты с этим временем не сделал!

Илья вдавил палец в пустую строку на самом дне Петиной с Ниной жизни. Хотелось что-то ей написать людское, не это вот «У меня все в порядке», хотелось Нине написать про нее, а не вечное хазинское про себя. Палец медленно тыкался в буквы, но все промахивался мимо смысла. Приходилось стирать.

Не знал, что правильно сказать ей.

Так лучше, Нин. Так тебе же лучше будет, ты это потом поймешь.

Уже плохо от подонка залететь, понести от порченого, навсегда привязаться к нему ребенком. Без общего ребенка – просто неудачный роман, прожили и проветрили, хоть никогда и не вспоминай. А ребенок тебя с ним скует; спутает. Сбежишь ты от него даже – а вот он: навсегда с тобой, в твоем от него ребенке. В крови, в глазах, в повадках. Каждый день. Тенью ходит неотвязно.

А от мертвого забеременеть – как?

Такое бремя в сто раз тяжелей. Так в ребенке не выдохшаяся злость на отца будет бултыхаться, а тоска. У тоски срок хранения долгий. Будешь, наверное, до самого конца представлять себе: а если б жив был? А если б ребенок с родным отцом рос? И опять – видеть в нем напоминание о давным-давно похороненном. Как с привидением жить. Ни тебе покоя, ни ему.

Лучше, что так получилось. Что я не успел, и что он не успел.

Это свобода, Нин. Она на вкус как слезный рассол. Ее надо выпить сейчас горячей из горла трехлитровой банки, она тебя опростает, выполощет, кровь всю вымоет из тебя. Но крови ты потом себе новой наваришь – свежей, беспамятной. Зато в твоих полостях не останется ничего от этого человека. И ты сможешь наполнить их другой любовью. Этот тебя все равно не любил.

Не хотел он этого твоего ребенка.

Вот что надо было бы Нине писать.

Положил телефон на стол.

Про ребенка Илья точно все знал. По себе. Сколько раз думал: вот мать на него смотрит – об отце вспоминает? Неважно, роман там у нее был или просто случайность. Так, может, забыла бы. На нее Илья не сильно походил, значит – на него. Чем бы отец ни обидел ее, какой однократный ни был бы, не могла же она его забыть, если ежедневно следила за тем, как Илья превращается из куколки – в него?

И что? Хорошо это, Нин?

Илье – ничего хорошего. И матери одиночество.

Перед глазами встала почему-то двуспальная каталка из мертвецкой. Простыня одна на двоих спящих. Голые ступни рядом. То, как мать к этому чужому мужчине была лицом обращена.

Она никогда на одиночество не жаловалась. Илье не жаловалась то есть.

И с ним Илья ее разъединил. Не мог там видеть. А теперь не мог из головы выкинуть.

Почему она больше не заводила ни с кем? Отца не могла забыть? Или Илья мешался?

Илья миллион раз хотел своего отца себе представить. Первую тысячу раз у матери помощи просил, потом отстал.

Ребенок от пропавшего отца – это инвалидность, Нин. А от убитого – урна с пеплом на кухонном столе.

Никогда бы он не женился на тебе. Что там – отец ему, мол, не позволял? Это отговорки все. Ты же сама знаешь: он в людях людей-то не видит. Семь лет мне за что приговор? За спор, на спор. Хрусь – и дальше едем. И с тобой такое же. И со всеми.

Давай, хочешь, проверим, что там на самом деле было?

Когда ты ждала, пока он расскажет родителям, что ты от него беременна. Или что вы там собирались объявлять, женитьбу? Давай тебе с ним очную ставку устроим?

Нашел конец октября в переписке Пети с матерью: когда Нина робу примеряла. Когда казалось, что все главное наконец случится – прямо на этой же неделе.

– Мам. Я хотел заскочить к вам на выходных с Ниной. Вы будете?

– Здравствуй! Мы будем, да. Погоди, я с отцом переговорю.

И потом – через полчаса – опять она:

– Погоди, не звони. Ему сейчас нехорошо. Сразу начал кричать. Давай попозже, когда успокою его.

– Можешь не стараться.